Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов

раскрутить его и пустить в вольную: иди, мол, домой. Если это был казак, то он безошибочно, ориентируясь исключительно по хрусту под ногами, пришел бы на свою половину деревни, а там уже уменьшение треска лузги  или, наоборот, усиление, привело бы его и на свою улицу, и к дому родному. Когда в казацкой семье объявлялись частые гости, то за столом в горнице самогон все заедали солеными огурцами, салом и загрызали семечками. После трудного расползания гостей по домам, а хозяев по лавкам и печкам, молодое поколение семьи без напоминаний мётлами сносило лузгу к порогу в кучу, а потом в ведро её и на улицу. Курам или свиньям в корыто с их неопределенной по составу густой едой.

  Тогда у Кустаная герба вроде бы не было. Но если б его сделали, то он мог выглядеть как гора белых, серых и маленьких черных семечек на фоне лучезарных подсолнухов.

Дома мы каждый вечер садились все вместе после ужина разговаривать. Бабушка делилась экономическими достатками и убытками, мама рассказывала о чудесах в своей щколе и допрашивала меня о чудесах в моей.

Отец вспоминал тяжелый творческий день, заостряя общее внимание на своём безвылазном сидении на стуле весь день. Мама морщилась, но терпела и тему не меняла. Пол перед посиделками плотно застилали  газетами, отбракованными в типографии, когда отец дежурил выпускающим. Он привозил их из типографии пачками, перевязанными шпагатом. Газеты подсовывались под три кровати, стол и, свернутые трубочкой, затыкали  пространство под  шкафом для одежды. И все начинали с треском и звуками сухих плевков погружаться в почти шаманский ритуал лузгания семечек. Сам процесс каждый раз смотрелся по-разному в зависимости от темы беседы, накала страстей и дневной усталости. Семечки наша семья употребляла только большие серые,  но они  почти всегда готовились разнообразно. Бабушка либо вначале держала их минут десять в нерафинированном подсолнечном масле, после чего обжаривала на противне в печке, либо посыпала противень солью и по ходу обжарки перемешивала  семечки большой деревянной лопаточкой. Семечек у нас было много, как и у всех, кто имел своих в деревне. Из Владимировки отец с братом привозили на бензовозе дяди Василия, мужа их сестры, сразу несколько мешков. Дед Павел, для своих – Панька, на время останавливал свой маленький пимокатный подпольный цех и заготавливал запасы семечек и со своего необъятного огорода, и с поля бахчевого, который сторожил в сезон созревания арбузов. Бахчи были вокруг в пять рядов зажаты кольцами из подсолнухов. В общем, хватало всем.

Обычно мы заплёвывали пол кожурой часов до десяти вечера. К этому времени уже исчерпывались актуальные темы дня и подбивались семейные финансовые сальдо и бульдо. Потом все газеты аккуратно стягивались со всех сторон к центру, концы  крайних газет поднимались и лузга ссыпалась в большую кучку. Её укрывали  с боков и закатывали в толстый рулон. Боковые дырки рулона загибались вовнутрь и бабушка выносила его во двор и придавливала сверху кирпичом. Утром кирпич снимали и поджигали газету. Через полчаса на земле оставался серый пепел, который бабушка хоть зимой, хоть летом  ссыпала лопатой в ведро и разбрасывала удобрение в палисаднике, где росли деревья зимой, а летом вместе с ними много разных цветов.

Семечки все от первоклашек до выпускников носили в школу, грызли бесшумно на уроках и громко на переменах. Учителя грызли их в учительской, а как вытерпливали сорок пять минут преподавания без лузганья, сказать трудно. Наверное, у всех учителей в  институтах был предмет по укреплению  силы воли и психологического самоконтроля.

  На центральном базаре было пять длинных рядов, покрытых сверху досками  и толью, чтобы уберечь продавцов от солнца, дождя и снега. За ними стояло единственное монументальное здание с четырьмя входами и огромными окнами. Это был самый главный павильон – мясной. А из пяти крытых рядов один полностью оккупировали продавцы семечек. Ряд был длиной метров в сто, но торговцы стояли друг к другу так плотно и сплоченно, что издали напоминали заградительный отряд, сквозь который без повреждений мог прорваться только военный танк или трактор С-80.

Базарные семечки существовали для иногородних, местных бедолаг без родственников в деревнях, для школьников, студентов учительского института и медицинского техникума. Сюда же бежали служащие из разнообразных контор, которым никак нельзя было появляться на работе с мешочками или кульками.  Они покупали по паре стаканов, засыпали семечки в карманы и потому делали на базар по три-пять рейсов за день.

Все остальные горожане считали унижением покупать на базаре любимый продукт питания, что могло истолковываться случайно встреченными знакомыми как отсутствие надежных, бесперебойных источников поставки семечек прямо с плантаций. Кстати, если сгрызть сразу пару стаканов семян подсолнуха, поджаренных на масле, да подсоленных, то с виду пустячное мероприятие вполне могло заменить обед из трёх блюд. Настолько калорийны эти маленькие волшебные зёрна.

Фирменный кустанайский обряд обожествления подсолнечника и его семян, он же – народная традиция и почти священная  часть культуры местного бытия сейчас потеряли знаковость свою и колоритный шарм. Недавно летал я на могилу отца, а потом на машине брата долго ездил по родным памятным местам. Мало чего узнавал, путался в новостройках и просто выл в безжалостно обновленном центре города. Но понимал, что инициаторов прогресса провинции и доведения её внешне до подобия мегаполисов можно только отравить всех разом и оставить город в его старом уюте и первозданности. Но тут же догадывался, что инициаторов-активистов пришлют новых, а город всё равно додолбят-таки до красивой безликости.

Но меня потрясло не столько издевательство архитектурное, сколько исчезновение той греющей душу прелести, которую являли собой семечки на улицах, тетки с ящиками, полными неповторимых  ливерных пирожков, веселые  продавцы, залётные дети гор,  делающие пушистую сахарную вату и старьевщики на лошадях с телегами, которые объезжали окраины и собирали тряпьё.

  На нашу Ташкентскую улицу со свистом, улюлюканьем и прибаутками в пятидесятых годах раз в неделю врывался седой цыган Харман на гнедой кобыле и увешанной воздушными шарами телеге. Он всегда останавливал кобылу на углу возле маленького сквера, давал ей из телеги хороший комок какой-то травы, а потом садился на свои мешки и орал со всей дури:

– Я лихой цыган Харман. У меня большой карман. В том кармане все твоё! Приноси сюда старьё!

Пацаны малые и девчонки из трёх ближних кварталов его давно ждали и когда кобыла, фыркая, вылетала из-за угла, начинали хлопать в ладоши и выстраиваться в очередь. Все были с мешками и хозяйственными сумками, набитыми выпрошенным у родителей рваным и мятым тряпичным барахлом.

Цыган, продолжая говорить стихами и прибаутками, взвешивал каждый комок тряпок на безмене, после