Журнал Наш Современник №2 (2002) - Журнал Наш Современник

Но подлинная война слишком грозно постучала в каждый дом.

Уже звучали новые песни...

Бабушка Александра Фоминишна, как я говорил, любила больше моего старшего братца Юрия. Сие странное обстоятельство я воспринимал весьма болезненно. Это ощущение моей, так сказать, неполноценности в глазах бабушки я испытал очень рано, почти в младенчестве, то есть еще в 1933 году, когда мне было меньше года... Как охарактеризовать это самое раннее горькое чувство?

Не то чтоб Фоминишна совсем не любила меня. Не то чтоб она была совсем ко мне неласкова, — нет! Она качала мою зыбку так же старательно, так же заунывно и нежно усыпляла меня своими колыбельными песенками, так же носила меня на спине гулять по “другоизбам”... И все-таки, еще не умея говорить слов, я чуял едва заметную разницу в ее любви к Юрику и ко мне. Какая печаль! Это горькое чувство к родной и незаменимой моей бабушке оставалось до рождения последующих деток Анфисьи. Да, какая печаль, какая тоска! Неужели я уродился таким злопамятным? Нет, не может этого быть, потому что не может быть никогда... Ведь я и сейчас люблю мою покойную бабушку, и мою покойную мать, и моего братца (тоже уже покойного). И плачу, и молюсь по ним, и все время поминаю их родные бессмертные души. Неужто же я злопамятным был в 1933 году, когда наша люлька и вся изба оглашалась общим братским ревом, и мы с пятилетним братом качались в зыбке, а иногда и засыпали в ней “валетом” под печально-ласковые колыбельные песенки бабушки?

Это была первая моя младенческая трагедия, может, драма. Вторая, почти такая же драма настигла меня, когда я уже понимал и худо-бедно произносил слова, когда я услышал от соседки Агапейки обидную для моей мамы песенку-частушку:

Спою писню про Анфисью,

Как она блины пекла,

Сковородник-то под мышку

И сама плясать пошла.

Почему я почувствовал обиду за маму от этой песенки? Ну, во-первых, не могло этого быть, чтобы Анфисья когда-то плясала со сковородником под мышкой... Да, не могло. А может, обида за маму происходила от Агапейкиной бабьей несерьезности? Помню, когда родилась моя сестра Шура, Агапейка принесла традиционный пирог в честь рождения ребенка. Мама была уже на ногах. Подвыпивший и оттого веселый отец подсел к Агапейке и при маме начал ее щупать. Мама ничем не проявила своего недовольства... “Писню про Анфисью”, впрочем, я слышал не в тот Агапейкин визит, может быть, раньше, может быть, позже. Третья, уже настоящая детская драма, связанная с матерью, произошла со мной тоже в те предвоенные годы, когда отец Иван Федорович по навету какого-то недоброжелателя начал ревновать Анфису Ивановну. Я видел в окно, как мама ходила вся в слезах вокруг нашей новой зимовки. Мое сердце разрывалось от жалости к матери...

Все последующие мои детские “драмы” связаны либо со школой, либо с “недоимками” в детских играх. Но к этой поре я уже слегка окреп духом, да и много ли надо детской душе, чтобы забылись невзгоды! Самое крупное горе случилось со мной в первом классе от потери табеля успеваемости, о чем говорилось на предыдущих страницах.

Брат Юрий уже ходил в школу. Она находилась в церкви. Высокая летняя была разделена пополам, на вделанных балках настлали мужики пол, пристроили лестницу, по которой поднимались на второй этаж, где стояли парты и стол учителя. На первом этаже тоже вплотную стояли парты. В зимней церкви (к ней была пристроена колокольня) начальство планировало учредить интернат, чтобы ученики из Дружинина в нем ночевали. Наш отец Иван Федорович уже делал кровати для этого интерната. Однако затея эта почему-то не осуществилась, а когда началась война, про интернат и вовсе забыли. Так или иначе школа существовала.

Мой брат Юрий учил меня читать по букварю. Освоил я чтение семи лет. Юрик с гордостью хвалился в школе своими “учительскими” способностями. Чтобы доказать сверстникам свою правоту, он привел меня однажды в школу, то есть в бывшую церковь. Меня встретила шумная многолюдная орава, усадили за парту на место дружининского прогульщика. Вдруг зазвенел звонок. Он весело заливался в руках уборщицы. Гвалту от этого стало еще больше. Наконец все сбежались и расселись по своим местам, как воробьи, третий и четвертый классы. Первыши и вторыши, как называли 1-й и 2-й классы, учились внизу под нашим полом. Пришла учительница Рипсеша — Рипсения Павловна. Я кое-как досидел до звонка. Чему она учила сразу два класса, забылось. На перемене четвероклассник Юрко доложил сверстникам о том, что я уже читаю. Мне подсунули книжку про тракториста Антошку, который пахал рядом с границей. Чья книжка? Все осталось как в тумане, ведь тогда мне было всего лишь семь лет. Кое-как по складам я разобрал, что тракторист Антошка встретил нерусскую девочку, которая перешла границу, чтобы остаться у нас навсегда. Дальше дело было так: наши пограничники выпроваживали чужую девочку обратно, но она не хотела обратно и горько плакала. Мне было ее очень жалко.

Это была первая в моей жизни книжка, прочитанная самостоятельно. Я ее одолел с пятого на десятое под звонкие ребяческие одобрения, чем очень угодил старшему брату Юрику и всему обществу. Да, это был довольно знаменательный день! Помню, как роем шумели ребята из третьего и четвертого классов вокруг. Распирало меня от довольства собой, брат гордился, наверное, еще усерднее. Эта первая в жизни большая перемена запомнилась навсегда, тем более что на ней произошло еще кое-что. Меня удивило и потрясло, что ученик третьего класса, мой сосед по дому Васька Дворцов, сидел за партой и ревел в голос. Почему он так горько плакал, словно девчонка, пришедшая откуда-то? Когда появился учитель Николай Ефимович, Васька заревел еще шибче... Отчего он ревел? А оттого, что кто-то отобрал у него “деву”. Что это была за дева? Помню ясно, она и сейчас стоит у меня в глазах. На двойном листе из чистой в линейку тетради цветными карандашами был нарисован портрет “красавицы” с волосами, спадающими до плеч. Кто создавал такую пышноволосую, не знаю, видимо, кто-то из ребят. Красавица переходила из рук в руки. Вот мой тезка Дворцов и пострадал — отняли.

Звонок с окончанием большой перемены и приход учителя отвлекли всех от этого события.

Так начиналось мое затянувшееся просвещение. На следующий год мне суждено было стать “первышом”. Всю зиму и весну я ждал: скорей бы лето да осень — и школа. Сколько еще? Но лето отодвинуло в сторону все на свете, даже школу.

(Продолжение следует)

Михаил ЛОБАНОВ • На передовой (Опыт духовной автобиографии) (Наш современник N2 2002)

МИХАИЛ ЛОБАНОВ

НА ПЕРЕДОВОЙ

(Опыт духовной автобиографии*)

От автора

Известно, что всяким общественным потрясениям предшествуют процессы духовные. И потрясшая Россию “перестройка-революция” имела свою предысторию в событиях и идейной борьбе последних десятилетий. Волею обстоятельств в середине 60-х годов я оказался, как когда-то в войну стрелком, на переднем крае в противостоянии сил патриотических и космополитических. И, как на фронте, испытал на себе то, что бывает именно на передовой, только с учетом большей коварности идеологического врага. И поэтому мне кажется, что свой “опыт автобиографии” я могу считать не записками стороннего наблюдателя, а документом моего самосознания, духовного пути на сломе идеологии, самой истории России.

Автор выдающихся воспоминаний “Поэзия. Судьба. Россия” Станислав Куняев призвал русских писателей, в том числе и меня, писать мемуарные книги, чтобы будущий читатель по ним мог судить о нашем времени. Куняевские мемуары стали стимулом для написания моей книги, хотя записки мои не претендуют на полноту мемуаров, а носят преимущественно автобиографический характер. Хочется поблагодарить А. Проханова, В. Бондаренко за то, что они не раз понукали меня к сему предприятию.

Буду рад, если мои автобиографические записки внесут какой-то новый штрих в летопись русского сопротивления.

Глава I

Почва

Обрывки родословной. Отец. “Муки бабушкины”. Семья Конкиных по матери — как символ тридцатых годов с их широко открытыми дорогами для крестьянских детей. Впечатления детства, связанные с малодарьинским домом. Мое открытие Есенина на чердаке дома. Замужество матери после смерти отца. В новой многодетной семье Агаповых. 1938-й — год судебного процесса над троцкистами-бухаринцами и путевка в Артек. Мои довоенные рассказики в райгазете “Колхозная постройка”. Мое участие в боях на Курской дуге. Ранение 9 августа 1943 года. Спустя сорок с лишним лет после ранения на бывшем КП (командном пункте) Рокоссовского. Мать в моей жизни. Материнская речь как подлинность выражения человеческих чувств. История моего почвенничества под обаянием народного характера. Перевороты в моей духовной жизни. Ценное для меня признание поэта Алексея Прасолова. Первое причастие