Валютчики - Юрий Иванов-Милюхин

— Правильно, — поддержал Гена. — Им никогда хватать не будет. А ты, тем более, терять не должен.

Начинал Гена, как большинство открывших дело, с привоза овощей и фруктов с периферии, продажи на килограммы с земли. Подкопив денег, вместе с женой перешли на пряники. Года через два старую машину решили обменять на новую. Одно время Гена выпивал. Я выговаривал. Парень нужных слов не пропускал. Двоих длинных сыновей кроме него воспитывать было некому.

На нашем участке никто не стоял. Я подумал, что Гена прав. Если бы не отвращение к обеливанию себя без вины за спиной, приезжал бы раньше положенного. Но представишь ежедневное купание в дерьме, желание отпадает само собой.

 Не успел купить пятьдесят долларов десятками, как увидел выбегающего из рынка Наполеона, такое прозвище он получил за поразительное сходство с молодым императором Франции.  Агрессией с манией величия, правда,  не страдал, а не спеша обходил валютчиков, скупая старые баксы, фунты стерлингов, дойчмарки, другие дензнаки в любом состоянии и делал из них конфетку. Иной раз порванную в нескольких местах грязную сотку невозможно было признать за свою, отданную ему на реставрацию.

     — Ничего из моего нет? — еще издали поинтересовался Наполеон.

     — Пока нет, — ответил я. — Вчера подсунули пару каких-то странных бумажек, можешь посмотреть сам.

     — Давай загляну.

     Расстегнув заплечную сумку, я вытащил не расшифрованные мною купюры достоинством по тысяче каждая. Наполеон сразу дал резкую отмашку, не притронувшись к деньгам:

— Старые песеты. Кому они нужны.

— Здесь номинал по тысяче.

— У них девальвация чуть не каждый месяц.

— У кого?

— У латиноамериканцев. Уругвай, Парагвай, Венесуэла, и так далее. Турецко — итальянский латинос, за миллион коробка спичек. Как в Белоруссии зайчики. Имеешь полное право подтереть задницу.

— Вчера предлагали грузинские лари.

— Катятся с горы бочкой с говном, как и сама Грузия. Армянские, таджикские, киргизские, кроме туркменских, херня.

— А Приднестровские суворики?

— Эти придержи. Исчезнет Приднестровье — а оно исчезнет — превратятся в нумизматическую редкость.

— У меня дома два доллара одной купюрой.

— Ну, писатель! «Двойку» выпустили в честь двухсотлетия принятия американцами декларации о независимости. В Америке она как советские рубли в честь столетия со дня рождения Ленина. У каждого ведро.

— В свое время, говорят, на китайской границе и в Таджикистане за десять рублей давали «жигуль», — проявил я осведомленность тоже. — Кто успел, тот не опоздал.

— Потом китайцев и таджиков этими юбилейными завалили, — засмеялся Наполеон. — Как Европу орденами с медалями. Все это чепуха. Не слышал о падении курса рубля?

— Тебе знать лучше, — напрягся я — Разговоры появились? Или надыбал что?

— Ничего я не разнюхал, — пожал плечами Наполеон. — В магазинах у кассиров крупные купюры стали исчезать. Затем снова появляются.

— А в банках?

Задал вопрос я специально. Все знали, что жена Наполеона работает в государственном банке. Отсюда его осведомленность о курсах валют, небоязнь связываться с неликвидом.

— В банках просвещают в последнюю очередь, — ускользнул от ответа тот. — Если интересное предложат — дай маяк.

— Само собой, — кивнул я. Заметив, что Наполеон собирается уходить, переспросил. — А с песетами что делать?

— За сколько отхватил? — с усмешкой обернулся тот.

— За червонец. Все равно жалко.

— За червонец и отдай. Пацанам.

Наполеон исчез. Сунув бумажки в боковой карман сумки, я покрутил шеей. Вообще, странно. Чем красивее разрисована купюра, тем меньше ей цена. Люди как нарочно берут пример с себя. Чем сильнее размалевана баба, тем больше уверенности, что мозгов как у курицы. Или чем усерднее укутывается дешевым сигаретным дымом мужик, тем виднее профессия каменотеса. Бывают исключения из правил. Черчилль, например, Мерилин Монро с метровыми ресницами. Краем глаза я схватил направлявшегося ко мне высокого неряшливого парня лет двадцати с хозяйственной сумкой. Прикинул, что несет или серебро, или сталинско — хрущевский столовый сервиз. Сумку тот бережно приподнимал над землей. Продукты так не носят.

— Серебро берешь? — без обиняков навис он надо мной.

— Показывай.

Пока длинный разворачивал сверток, я успел отметить, что взгляд неспокойный и жесткий. Наркоша на сухом пайке. Из газеты показался кусок ажурного плетения. Осмотревшись по сторонам, остановил парня вопросом:

— Не криминал?

— Какой криминал! — поднял он красные глаза. — Наследство от бабки. Еще такие есть. И однокомнатная квартира. Правда, в коммуналке.

— Отписала? — усмехнулся я.

— Пока на мать, — прищурился парень. — Додавлю. Бухает.

В других странах я не был — не выездной. Но у какого народа можно встретить подобное отношение к родным, к нажитому ими имуществу. Главное, изменить ничего нельзя. Этот же парень пройдет на базар, товар оторвут с руками. Даже если он окажется ворованным. Наркоша пока продавал свое. Если вещи стоящие, можно будет пристроить в хорошие руки.

— Пойдем за ларек, — позвал я наследника. — Большие вещи притягивают взглядов больше.

Мы протиснулись в проход между задней стенкой ларька и до земли грязными окнами магазина, через которые виднелись вторые рамы. Раньше директором помещения с продовольственными холодильниками был Сурен. С началом приватизации армянин хотел, чтобы оно осталось за ним. Место приносило немалые деньги от оборота с утра до позднего вечера. Но нашелся солидный коммерсант, выкупивший площадь с содержимым, сразу начавший современный ремонт. Невозможно было смотреть, как Сурен переживал. Из отходов он слепил лишь хлебную палатку рядом бывшей вотчиной.

В нос ударил запах прокисшей мочи, разлагающегося говна вперемешку с блевотиной и пролитым вином. Бомжи, колхозники, поддатые горожане устроили здесь бесплатный туалет. Не отставали и женщины.

Сорвав газету, парень скомкал ее, пихнул под мышку. Извлек из сумки плетеную из серебряных проволочек конфетницу. Я взял вещь в руки, не опасаясь, что нас застукают. Сюда менты носа не совали. От вони покруживалась голова. Перевернув тяжеленькое изделие, нашел пробу, которая оказалась царской — восемьдесят четвертой. Ручка над конфетницей была сделана из толстой пластины с квадратиками на концах, из них выступали блестящие заклепки. Она ложилась на одну или другую стороны глубокого продолговатого ковчега с матовым дном тоже из одной пластины. Могла держаться посередине — так точно подогнали заклепки, даже время не разболтало их в отверстиях. Корпус отсвечивал тончайшим узором расходящихся из центров с боков витых веревочек, от небольших, похожих на гербы, сплошных пластинок с выгравированным орнаментом. Или буквенной вязью. Рядом с пробой всегда ставился год выпуска. Цифры чуть подтерлись, но все равно можно было различить, что конфетница одна тысяча восемьсот пятидесятого года выпуска, сработана московскими мастерами. Рядом вздыбился конь с Георгием Победоносцем, пронзающим копьем трехголового змия.

— По сколько возьмешь за грамм? — нетерпеливо спросил парень.

— Мы берем по рубль тридцать, — начал было я.

— Дурака надыбал? — наркоша забрал вещь. — Это цена лома. Если хочешь, по пять рублей за грамм.

— Я не договорил. Согласен взять по три рубля, — нахмурился я. — Больше никто не даст, сами продаем от трех до четырех рублей. В скупке примут по рубль тридцать, как лом, в ломбарде — по полтора, не дороже.

— Поэтому пришел, — озаботился клиент. — Старинная вещь, почти сто пятьдесят лет.

— Здесь богатых купцов не ищут. Купил — продал.

— Понятно… У меня еще поднос. Немного погнутый.

Длинными руками наркоша вытащил из сумки плоский, с небольшим закругленным выступом по кругу и мелким узором по верху поднос На дне была выбита тоже восемьдесят четвертая проба, тот же год. Скорее всего, обе вещи составляли единое целое, делал их один мастер. Но по внешней стороне дна провели длинную глубокую царапину, сам выступ в одном месте словно выворачивали клещами. Осмотрев изделие, я пришел к выводу, что ремонту оно не подлежит — слишком глубока царапина, больно пожеван край. Это лом. Клиент, наверное, консультировался, вел себя спокойно, не как при обследовании конфетницы. Вернув поднос, я покусал нижнюю губу:

— Оба изделия могу взять по два рубля на круг. В конфетнице граммов шестьсот?

— Шестьсот двадцать. В ломбарде взвешивали, — кивнул парень. — Если заинтересовался, уступлю по три. Общий вес килограмм четыреста восемьдесят граммов. К вам подруливают скупщики старинных изделий. Все равно навар сверх головы.

— Ты навар не считай, — посмотрел я наркоше в пустые глаза. — Поднос ломовой, конфетницу продать надо. Купцы со стороны заглядывают раз в год по обещанию, свои норовят дать дешевле, чем купил.