Игра теней - Юлиу Эдлис

Антоний (обиделся). Какие же тебе по вкусу?

Клеопатра (уклонилась от ответа). Можешь надеть свой плащ. И это чучело льва тоже.

Антоний (оскорбился). Что ж, теперь твоя очередь снять с себя твою накидку, да и пеплос заодно. Любопытство за любопытство.

Клеопатра (задохнувшись от возмущения). Ты смеешь… ты посмел?!

Антоний (дерзко). Женщине скромность и целомудрие приличествуют больше, чем мужчине. Ты оскорблена? Или боишься?.

Клеопатра (холодно). Ты не стоишь ни моего гнева, ни страха.

Антоний (легко). Может быть, я стою твоей любви?

Клеопатра (чуть выспренне). Ты наглец!

Антоний (самоуверенно). Ты мне нравишься.

Клеопатра (невольно). Тебе ведь нравятся смазливенькие.

Антоний. И все другие — тоже. (Открыто, с восхищением.) Но ты не из них. Ты — Клеопатра.

Клеопатра (гордо). Что это значит — Клеопатра, знает лишь один человек на свете.

Антоний. Но ему приходится так часто диктовать письма, указы, эдикты… Я же — свободен.

Клеопатра. Свободен — от чего?

Антоний (бесшабашно). От всего. Когда я этого хочу, разумеется. Но хочу я этого всегда. От дел, обязанностей, забот…

Клеопатра. И даже от самого себя?

Антоний. Прежде всего — от самого себя.

Клеопатра. Значит, тебя — нет.

Антоний. И тем не менее я — перед тобой. (Неожиданно.) Хочешь — пока он диктует свою волю всему миру — я покажу тебе Рим? Не этот — самодовольный и приличный. Другой. Мой Рим — ночной, буйный, веселый?

Клеопатра. Я уже пресытилась Римом.

Антоний. Тогда я приеду к тебе и покажу твою Александрию.

Клеопатра. Что же ты мне можешь показать в Александрии, чего бы я сама не видела? Что мы с тобой там станем делать?

Антоний (как нечто само собой разумеющееся). Любить друг друга, что же еще?

Клеопатра (поддаваясь его напористой пылкости). Однако и дерзок же ты!

Антоний. Я научу тебя любви.

Клеопатра. Какая самонадеянность!

Антоний. Я разбужу в тебе женщину.

Клеопатра (защищаясь). Ты распутник!

Антоний. Я освобожу тебя от тебя самой. Я заставлю тебя заглянуть в такие сладкие бездны, в такую тьму безудержности — ты ахнешь!

Клеопатра (сдаваясь). По-моему, ты подонок, мой Антоний!

Антоний (чуть выспренне, но весело и убежденно). Мы спустимся на самое дно, и с его вершины ты увидишь то, чего никогда не видела. Ты хочешь этого?

Клеопатра (помимо воли). Да!. (Из последних сил.) Я боюсь тебя, Антоний! Мне страшно!

Антоний. Страшно и сладко! И захватывает дух! — ну же, Клеопатра, ну же! Смелее! И — не думай. Ни о чем не думай. Главное — не думать!

Клеопатра (сдалась). Что я должна для этого сделать?.

Антоний. Прежде всего — забыть, кто ты. Забыть себя. Прочь этот царский венец! (Снимает с нее венец.) Эту царскую мантию! (Срывает с нее накидку.) Этот расшитый жемчугами пеплос! Эти золоченые сандалии! — по аду надо ходить босиком, чтобы голыми пятками ощутить его жар!

Она стояла перед ним почти обнаженная.

Долой этого мертвого льва! (Сбрасывает с себя львиную шкуру.) И сенаторскую тогу! И этот меч, от которого у меня только синяки на ляжке! И башмаки тоже!.

Теперь и он перед ней — обнаженный, босой.

Александрия, душная, знойная ночь сорок первого года.

Антоний (он в своей стихии; почти торжественно). Вот твоя Александрия, которой ты владела, но не знала ее, ее не видно из окон твоего дворца. Грязная, смрадная, пьяная, порочная, прекрасная. Провонявшая острым духом харчевен и горькими морскими водорослями. Для начала мы пойдем в гавань, в портовые таверны и напьемся там вволю дешевого и кислого вина из глиняных кувшинов, мы будем пить его прямо из горлышка, и оно будет стекать с наших губ и подбородков на грудь… на твою обнаженную грудь, на твои соски, нетерпеливо летящие впереди тебя самой… (Пьет вино из кувшина.) Как тебе это вино, любимая?

Клеопатра (тоже пьет; в счастливом чаду). Это пойло рабов и нильских испольщиков… оно прекрасно, любимый. От него голова идет кругом.

Антоний. Мы заедим его горячей похлебкой из морских раковин — нет лучшей пищи на свете! — вяленой рыбой и жареной бараниной, заправленной перцем и чесноком…

Клеопатра. И каждый наш поцелуй будет отдавать чесночным духом, бараний жир будет застывать у нас на губах, и мы будем слизывать его друг у друга поцелуями… (Счастливо.) О Антоний!

Антоний. А потом, когда нашим желудкам и головам станет совсем уж невмоготу, мы охладим их в море, на Форосе, у маяка. Мы захватим с собой бурдюки с вином про запас и вареных креветок и мурен, завернутых в виноградные листья, и пойдем вместе с пьяной, буйной голытьбой, с веселой ордой полунощных пропойц по городу, будем орать непотребные песни, задирать прохожих, а потом придем на пепелище библиотеки и станем плясать на обгоревшем пергаменте старых свитков и развеем их пепел по ветру — долой книги, долой мысли!

Клеопатра (пляшет и кричит нараспев). Долой философов, мудрецов, поэтов… долой воспоминания!

Антоний. Мы будем жить! Просто жить!

Клеопатра. Жить! Только жить, а не… О Антоний!

Антоний. Потом мы пойдем в подпольные притоны у Конского ристалища, к гетерам, к распоследним шлюхам, к грошовым девкам — к состарившимся, потасканным и к совсем еще свеженьким, — ты будешь глядеть, как они любят друг друга, и распаляться и желать меня еще больше… Ты хочешь меня. Клеопатра?

Клеопатра. Ненасытнее и бесстыднее хотеть нельзя!. А потом мы расшвыряем их всех, выгоним вон — гетер, лесбиянок, шлюх, пропойц, лицедеев, — и останемся одни, одни во всем мире, и будем любить друг друга жадно, без памяти, без сожалений. Я люблю тебя, Антоний!. Ты и вправду распахнул двери и выпустил меня на волю… Почему, почему порок так манит, так засасывает… порок, блуд, бесстыдство? Почему, Антоний?!

Антоний (без сомнений). Потому что он один делает нас свободными. Стоит признать нам свое право на него — и нет над нами суда. Сломать этот запрет — все равно что выбить днище у бочки и в жару, в зной подставить рот под струю холодного вина… Пусть хоть на миг…

Клеопатра (трезвея). И все-таки… все-таки я благодарна тебе… Пусть хоть на день, хоть на миг — ты помог мне… ты заставил меня забыть и… (Словно заклинание.) Забыть! Забыть! Забыть!

Цезарь (без упрека, без наставлений — с мягкой усмешкой). Все можно, все дозволено… Никаких преград, никаких запретов… Забыть себя? — кто же этого не хочет?! Пьяный Вакх среди беспутных вакханок, Зевс, разъяренный от похоти, с налитыми кровью глазами бык, похищающий нагую Европу на глазах у всего Олимпа… Венера, изменяющая богам с последним из смертных… Забыть себя, Клеопатра, — хватит ли тебя на это?

Клеопатра (ему, с холодной, мстительной силой). А ты знаешь, каково это — любить Цезаря и лишиться его?! Нет, не только Цезаря — властолюбца и победителя, но и Цезаря — тебя, живого, лысенького, с твоими насмешливыми, все наперед понимающими глазами, всегда озабоченного, всегда думающего невесть о чем… Того и этого — вас обоих сразу?! Я любила Цезаря — Цезаря! — и учила его любви, в он был понятливым и нежным учеником… Ты отнял у меня все! — всех мужчин, которых я могла бы любить после тебя, потому что после тебя нет мужчины, которого я могла бы полюбить. Ты выжег мою жизнь и не оставил мне ни одного деревца, в тени которого я могла бы спастись от зноя и одиночества, потому что я теперь смотрю на все и на всех теми же глазами, которыми смотрела на тебя, а они ослепли от жара и света. Ты отнял у меня все и даже не заметил этого… И ты еще смеешь теперь являться мне каждую ночь, словно мне же и мстишь за то, что ограбил меня. Порок? Свобода?! — нет, одно лишь жалкое желание забыть тебя, забыть, забыть!.

Антоний (схватил ее за руку, с болью). И все же ты вспомнила о нем! Все же помнишь! Даже когда любишь меня! Девка!.

И вновь они вернулись в явь, в раннее утро тридцать второго года, во дворец в Александрии.