Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд

Я извинился за невнимание к разговору и пошел посмотреть, как там Карен. Последнее, что я услышал из гостиной, было «восемьдесят шесть» Венди, относившееся к очередной обнаруженной и пронумерованной сове. Карен была бледная как полотно. Она лежала, запрокинув голову, ее глаза неподвижно глядели в одну точку, даже не на потолке, а где-то в бесконечности.

У меня в мозгу словно что-то взорвалось, а руки и ноги, наоборот, онемели; во рту пересохло, горло сдавило.

– Она… Она не… не дышит! – прохрипел-проорал я. – Она не дышит !

Все бросились из кухни и гостиной в комнату Карен.

– Что?…

Пэм закричала:

– Черт! Твою мать! Господи, Венди, ты же занималась плаванием. Давай, делай ей искусственное дыхание!

Венди бросилась к кровати и стала целовать Карен «поцелуем жизни». Гамильтон вызвал «скорую». Пэм взмолилась:

– Нет, только не это! Еще один Джаред!

Эти слова взбесили Гамильтона, он в ответ закричал:

– Выброси из башки эту хренотень! Даже не думай. Не смей даже думать о том, чтобы подумать об этом!

Джаред. О Господи! Это ведь может быть навсегда. Может забрать ее от меня. У меня на глаза навернулись слезы, запершило в горле. Мы все вдруг ощутили свою беспомощность и отчаянную бесполезность. Нам оставалось только бормотать ругательства да сокрушенно качать головами. Настольная лампа с пластмассовым абажуром, стоявшая в изголовье кровати, освещала ядовито-желтым светом лицо Карен и часть стены с фотообоями – старыми, уже подвыцветшими: фотография лунного пейзажа и встающей из-за горизонта Земли. Медали с соревнований по плаванию, игрушечный песик Снупи с надписью на ошейнике: «Самой лучшей дочке на свете». Помада, блеск для губ, какие-то салфетки. Пара рубашек, вынутых из ящиков, но не удостоенных чести быть надетыми сегодня; пивная кружка с мелкими монетами; учебники, какой-то словарь, щетки для волос.

Через парадную дверь в дом вбежали санитары с носилками, на которые они легко перекинули неподвижное, точно пластилиновое тело Карен. Водитель «скорой» спросил:

– Пили?

Мы сказали, что да, водку.

– Наркотики, лекарства?

Никто, кроме меня, не знал про валиум, пришлось сказать.

– Две таблетки транквилизатора. Насколько я знаю – валиум.

– Передозировка возможна?

– Нет. Я видел, как она принимала всего две штуки.

– Траву курила?

– Нет. Понюхайте ее, если не верите.

В горло Карен вставили трубку для искусственной вентиляции легких.

– Родители?

– Они уехали в Бирч-Бэй.

– Сколько она уже не дышит?

– Точно не знаю. Несколько минут, наверное. Еще полчаса назад она была в полном сознании.

– Ты ее парень?

– Ну да.

– Поедешь с нами.

Мы пулей вылетели в гостиную, за дверь, на лужайку, понеслись к калитке. От моего дома спешно приближались мои родители, на лицах у них переливались огни мигалки «скорой». Когда они разглядели, что на носилках не я, страха в их глазах поубавилось, но не сильно.

– Гамильтон, объясни им, что к чему, – сказал я. – Мне нужно ехать.

Мы с Карен в утробе фургона «скорой помощи» понеслись к больнице Лайонс Гейт. Сквозь заднее стекло я бросил последний взгляд на тот квартал, где выросли Карен, я, Гамильтон, Лайнус и Пэмми, и он показался мне холодным, сухим и неподвижно-спокойным – как могильный склеп.

Кошмарный оранжевый «шевроле LUV» отца Карен… дым этилированного бензина… две таблетки… аккуратно подстриженные живые изгороди…

Машина проскочила по Рэббит-лейн к Стивенс-драйв и выехала на автостраду – кратчайший путь к больнице. Откуда мне было знать тогда, что наступает совсем другое время.

4. Это все обман

Самой трудной оказалась первая неделя комы. Мы никак не могли предположить, что образ Карен, который родился в тот декабрьский вечер в ее спальне на Рэббит-лейн, так надолго останется неизменным: безжизненные руки, все более костлявые пальцы; прозрачные пластиковые бутылки капельницы, словно неправильно приготовленные обеды в термоупаковке, айсберг аппарата искусственного дыхания, его синяя, соединенная с самым ядром Земли трубка, которая своим шипением и свистом пытается передать нам зловещие угрозы рока, произнесенные на неведомом языке; всегда прямые, аккуратно расчесанные волосы с годами седеют и становятся сухими и ломкими, как не политые вовремя комнатные растения.

Мистер и миссис Мак-Нил примчались из Бирч-Бэй под утро. Правое переднее колесо их «бьюика-центуриона» ткнулось в выкрашенный в желтый цвет поребрик парковочной площадки приемного покоя. Мои родители уже были в больнице. Ну и, разумеется, я, Гамильтон, Пэмми, Венди и Лайнус – все измученные бессонной ночью и страхом. Лица у обоих Мак-Нилов были красными, как объятые пожаром здания. Тревожная новость застигла их в преизрядном подпитии, и, судя по всему, сейчас их как раз мучило похмелье, в первую очередь – головная боль. Сначала они отказались говорить с кем-либо, кроме взрослых, явно считая всех нас, друзей Карен, виноватыми в том, что с ней случилось. Взгляд покрасневших глаз миссис Мак-Нил выражал это яснее, чем любые высказанные вслух упреки. Они поговорили с моими родителями – соседями и в каком-то роде друзьями в течение уже почти двадцати лет.

Когда рассвело, доктор Менгер пригласил их четверых в палату, где находилась Карен.

– …таламус… бу-бу-бу… жидкости, мозговой ствол… ду-ду-ду… черепные нервные волокна… гипоксия, ишемическая энцефалопатия… дыхательная функция…

– Она жива? Или она умерла? – спросила мать Карен.

– Миссис Мак-Нил, она жива.

– Она может думать?

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Если ничего не изменится, периоды ее сна будут сменяться бодрствованием, возможно, ей даже будет что-то сниться. Но мыслительная деятельность… Нет, не думаю.

– А если она просто заперта в неподвижном теле, как в ловушке? – спросил мистер Мак-Нил. – Что, если она… – Джордж Мак-Нил старательно подбирал слова, – если она там сейчас слышит все, что мы говорим. Что, если она кричит нам оттуда и не может сказать, что ей очень плохо?

– Уверяю вас, сэр, это не так. Прошу вас…

Лайнус тем временем фыркал и, отдуваясь, хлебал горячий шоколад, купленный в автомате. Гамильтон обозвал его скотиной, для которой нет ничего святого, на что Лайнус возразил с расстановкой:

– Карен любит шоколад. Будь она с нами, она бы за меня порадовалась.

Повисла пауза; переглянувшись, мы молча признали, что в словах Лайнуса скрыта определенная мудрость. Успокоился и Гамильтон, хотя откровенно кислое настроение его не покинуло.

– Ричард, – рявкнул отец Карен, появившись из-за угла коридора вместе с остальными взрослыми. – Доктор Менгер сказал, что Карен приняла две таблетки. Кто их ей дал? Ты?

Я насторожился.

– Нет. Они были у нее в пудренице. Кажется, валиум. Я и раньше видел, как она их принимает. По-моему, это миссис Мак-Нил дает их ей.

Мистер Мак-Нил повернулся к Лоис, своей жене. Та только опустила голову и чуть заметно махнула рукой, признавая, что это была ее идея. Отец Карен сразу как-то ссутулился.

Я сказал:

– Карен хочет быть в форме к поездке на Гавайи. Она очень старается похудеть.

То, что я говорил в настоящем времени, словно тряхнуло их.

– Осталось ведь всего пять дней, – почему-то сказала Венди. – Она к этому времени, наверное, поправится… правда?

Никто ей не ответил. Миссис Мак-Нил театральным шепотом спросила у Венди:

– Девочки, вы… вы что-нибудь пили? Венди? Пэмми?

Венди честно призналась:

– Миссис Мак-Нил, Карен выпила всего полтора наших самодельных коктейля. Водка и тоник. Честное слово. В основном тоник, а водки чуть-чуть, скорее для запаха. Карен ведь была совсем здорова, она еще вдруг забеспокоилась, не потерялась ли ее гигиеническая помада, и вдруг – она уже лежит на земле и чуть слышно стонет. Мы подумали, что, может быть, стоит вызвать у нее рвоту, да только ничего у нас не получилось. У нее с утра маковой росинки во рту не было. Она действительно так хотела сбросить лишний вес перед Гавайями.

– Хорошо, Венди. Все понятно.

Доктор Менгер принес показать нам результаты анализа крови Карен на алкоголь, чтобы подтвердить правоту наших слов.

– Практически чисто, – сказал врач. – Ноль целых одна сотая.

Карен практически чиста. Но не совсем. А значит – загрязнена. Запятнана, испачкана и замарана. Изгажена и осквернена. Заражена, зачумлена. Потеряла чистоту благодаря своим друзьям – грязным, дурным подросткам, что крушат дома, в которых живут.

Так мы и сидели в больнице – молча, вшестером – старые друзья, сидели долго, до позднего утра следующего дня. Уходившая домой после ночной смены медсестра принесла нам гоголь-моголь в бумажных больничных стаканах. А мы все сидели, безмолвно упрекая себя и других, готовые к любым карам и наказаниям и уже наказывая друг друга этим молчанием.

Воскресное утро. Новость дня потихоньку разносится по школьным знакомым – многие любители коньков и лыж встают рано. Состояние Карен все с превеликим удовольствием свяжут с пьянкой в том, почти разрушенном вчера доме, будто именно это и стало истинной причиной ее несчастья. И с таблетками.