Поименное. Незабытые лица (сборник) - Ирина Емельянова

Помню эти две фигурки с носилками, лопатами. Они не спешили, навалят носилки и сидят (нам через забор было хорошо видно), болтают, беседа не смолкает, один – высоченный, худой как палка, в литовской шапочке, мордочка совсем детская, да он и был, кажется, еще школьник; второй, напарник – маленький, щупленький, тоже очень юный, с характерной еврейской внешностью, в огромной, на уши сползающей кепке. Пат и Паташон, так мы их сначала звали. Их было водой не разлить. Антанас (Тони) Игнатавичюс и Боря Подольский. И вдруг прилетает мне записка – от паташона! От Бори!

Первое письмо, крохотный листок…вы найдете слезинку между строк… —

как поется в неаполитанской песне. Он писал по-французски: «A la guerre comme à la guerre (т. е. «на войне как на войне», а если фонетически – «в лагере как в лагере»), ну, и разные добрые слова. Боря ведь на редкость доброжелательный легкий человек, никакая «карательная система» этого не вытравила. Я ответила, хотя они мне казались «мелочью» (по возрасту), ведь в зоне были настоящие «орлы», лесные герои, красавцы прибалты, вот с ними бы завести «роман»!

Но и мои «малыши» оказались храбрецами. Вот сидят они у своей нагруженной тачки и пишут мне ответ. И тут подкрадывается к ним сзади начальник спецчасти, «кум», цап записку! Они бесстрашно вырывают ее из «кумовых» лап, раздирают на мелкие клочки (ведь и тому, кому писалось, т. е. мне, может влететь!), и их тащат в карцер. Боре дают 10 суток, Тони –5, хотя писали они вместе, но уж таков был антисемитский подход у начальства. Как Боря потом рассказывал, Тони все кричал, что ему надо 10, это он писал, Подольский ни при чем, но приговор остался в силе.

Боря отсидел в лагере весь свой срок – 5 лет. Он вышел в 1963 году. Жить негде, мать и отец досиживают свои два года. Остается знаменитый 101 километр, где разрешалась таким «врагам народа» прописка, город Александров. Он прописался в каком-то общежитии, устроился чернорабочим. Приезжал на уикэнды в Москву, приходил на Потаповский. Рассказывал, что живет в комнате, где 39 человек, не лучше мордовского барака, все почти бывшие уголовники, но его не трогают. Уважают как «своего». Рассказывал так добродушно, с юмором. Как-то раз пришел веселый, говорит: в местных деревнях не хватает учителей иностранных языков, ему предлагают в какой-то сельской школе преподавать немецкий («Выучу!») при условии, чтобы заодно вел и физкультуру. «Боря! Но ты же такой неспортивный!» «Там все учителя – пожилые женщины. На их фоне такой добрый молодец как я просто Илья Муромец!» В этой деревне он прожил два года, дождавшись освобождения родителей. И дети сельские его оплакивали. Много потом у него в жизни было всякого… В конце концов уехал в Израиль с женой Лидой и родителями. И теперь – прославленный профессор… «Человек года»! Когда буду выступать, расскажу и о Боре, и о его замечательной маме (я о ней когда-то написала воспоминания, напечатаны), о строительстве швейного цеха, о тех отношениях, что завязываются действительно на всю жизнь, и как бы судьба ни разбросала – тянет друг к другу…

Не состоялась наша встреча. Лида написала мне, чтобы я не приезжала, Боря в больнице, диагностировали рак мозга. Он скончался 21 февраля 2011 года. Пока был в сознании, очень волновался, что на кафедре, где он преподавал, некем его заменить.

Публикуется впервые

Будберг-Гучкова. «Подарки баронессы»

Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг, «железная» Мура, любовница Локкарда, Горького, Уэллса, «красная Мата Хари» и прочее… Ее жизнь так богата и темна, что готовившийся к встрече с ней БЛ беспрестанно звонил из Переделкина с просьбой то положить на видное место томик Горького (увы, у нас буревестника в доме не было), то на крайний случай роман Уэллса… «Мама! – закричала я в раздражении. – Сама подходи к телефону! При такой биографии нужна ленинская библиотека! Классюша еще сто раз позвонит!» Обсуждалось и меню – ведь баронесса, а мы – плебеи.

С 1936 года железная Мура жила в Англии. Говорили, что в июле этого года ее вызвал НКВД, чтобы проститься с умирающим Горьким, она пробыла с ним наедине 40 минут, после чего он скончался, будто бы не без ее помощи. Заодно она привезла с собой чемодан с его архивом, который Горький не хотел ввозить в СССР и который таким образом оказался в руках Сталина. Была ли она агентом НКВД или «двойным агентом», или просто роковой секс-бомбой до сих пор неясно, но ясно, что женщина-легенда, и БЛ перед встречей с ней очень волновался.

Встреча должна была состояться у нас на Потаповском. В пятидесятые послесталинские годы Мария Игнатьевна не раз приезжала в Россию, и вот теперь, летом 1959 года решила познакомиться с опальным нобелевским несостоявшимся лауреатом. Встречу эту организовала Ариадна Сергеевна Эфрон по просьбе Веры Гучковой-Трейл, своей парижской знакомой, которая часто сопровождала Муру в этих поездках. От встреч с Верой Аля всегда уклонялась, спешно уезжала в Тарусу, но та была так энергична, что уклониться не всегда удавалось. Во всяком случае в одном из писем ко мне Аля писала: «Приехала ли Вера? Если да, то я с ней повидаюсь попозже, только не сейчас. Сейчас мне никого не хочется видеть, а ее особенно… встреча с ней – это как раз то, что сама жизнь велит откладывать…» Почему она избегала парижской подруги? Не хотелось ворошить прошлое, темные годы парижской «бесовщины»? Или же их развела полная человеческая «несовместимость»? Вера Александровна была полна энергии, бегала на все кинофестивали (для этого и в Москву регулярно приезжала), Аля называла это «противным ажиотажем», азартно спорила на политические темы, обличая сталинизм да и вообще советский режим. (Помню, она с темпераментом взывала к БЛ: «Ну что это за страна, где, чтобы прочитать Набокова, надо быть героем? Почему здесь все время надо быть героем? От нас этого требовали только в войну!») Аля усмехалась, отмалчивалась, переводила разговор на другие рельсы, как она пишет мне в том же письме: «… например, к беспривязному содержанию скота, скоростным плавкам металла…».

Но БЛ был настроен по-другому. Ему хотелось познакомиться с дочерью «самого Гучкова» (он даже допытывался у нашей Полины Егоровны, помнит ли она про Временное правительство, про военного министра Гучкова, чья дочь сейчас к нам придет. Та ничего не помнила, но кивала) и с легендарной Мурой.

Наконец пробил долгожданный час. БЛ был в лучшем своем костюме («выездном», для поездок в Москву), при галстуке, оживленный, красивый, «парадный». Что же касается баронессы, то, во-первых, мы ее очень долго ждали, на столе застывало какое-то печеночное суфле, специально купленное в «Праге». Во-вторых, туалет ее не поражал элегантностью – широченный бесформенный балахон с отвислыми карманами. А опоздала она потому, что очень медленно ходила – задыхаясь, кашляя, помогая себе палкой. И главное – не признавала лифта. Клаустрофобия, поэтому подняться на шестой высокий этаж было для нее трудным восхождением. Вера Александровна являла собой полную противоположность. Тогда в моде были ситцевые короткие пышные юбки на подкладке, эту подкладку даже крахмалили, этакая «нижняя юбочка». На ней была именно такая ярко желтая шуршащая юбка, она лихо закидывала ногу за ногу, громко хохотала, раскрывала объятия, засыпала вопросами (сказывалась журналистская привычка, она же работала тогда на би-би-си), казавшимися мне тогда бесцеремонными. Коньяк был отставлен, Мария Игнатьевна сказала, что предпочитает водку. Гостья погрузилась в свои бездонные карманы и очень нескоро вытащила (по одной) две клипсы в виде позолоченных орешков и протянула маме. Мама была в полном восторге. Через некоторое время из тех же карманов был извлечен и помятый галстук – подарок БЛ. Все это без упаковки, в табачных крошках. БЛ тоже выразил величайшее удовольствие. Только Аля хмыкала, сидя в углу знаменитого диванчика.

Застолье прошло очень оживленно, как обычно БЛ надписывал дамам книги и фотографии, они звали его в Лондон. От Марии Игнатьевны в нашей семье остались лишь клипсы и галстук, а вот Вера Александровна Гучкова возникала не раз на жизненном перепутье.

Узнав о нашем аресте, она бурно занялась нашим освобождением. Одолевала Митю звонками и телеграммами (а он очень боялся контактов с заграницей, ведь и его могли арестовать) с самыми фантастическими предложениями – организовать в Лондоне комитет в нашу защиту, вовлечь королевскую семью, влиятельных клерикалов, главное – как можно больше публичности, внимания мировой общественности, то есть «звонить во все колокола». Это все пугало и отталкивало Алю, которая настаивала на прямо противоположном: «сидеть» (увы, в буквальном смысле слова) тихо, в лагере вести себя образцово, не получать «взысканий», назойливых журналистов отшивать (это было наставление Мите), одним словом, ничем не раздражать советские органы. О Вере в письмах писала недоброжелательно, называя ее «сенсационеркой», писала, что публичность нам только вредит, а если о нас забудут, то, «уверена, вы скоро будете дома». Теперь я уже не могу сказать, чья тактика была мудрее. И не знаю, не будь широкой кампании в нашу защиту, освободили ли бы нас раньше отмеренных властью сроков (маме ведь предстояло отсидеть восемь лет!). Может, Алей двигал биологический страх перед всесильным КГБ, она-то знала, каково дразнить этого зверя. Но ведь были уже другие времена, и власть на Запад оглядывалась. А может и другое – родина нас посадила, родина и простит, нечего «сор из избы выносить». Патриотические «убеждения». Но, как сказал нерешительно какой-то герой «Бесов» (Шатов), «убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многом различные». И то, как помогала нам Ариадна, как поддерживала осиротевшего Митю, как надрывалось ее сердце из-за меня, из-за доверчивости мамы, ее посылки и письма нам в лагерь, это ведь важнее любых «убеждений».