Винтаж - Наталия Соколовская

– Меня он, судя по всему, любил. И вероятно, даже чуть больше еще тех двух-трех дамочек, которым он уделял внимание в свободное от меня и работы время. И уж точно больше тех еще двух-трех каждый раз новых девиц, которых он перманентно готовил к поступлению в Муху.

Не отрывая глаз от экрана, она вытерла пальцы и рот салфеткой.

– Но ты же почти ничего не съела.

– Разве? А кстати, почему ты вино зажал? Под такой рассказ самое время выпить.

Латышев достал из холодильника початую бутылку, бокалы, опять сел на ковер возле телевизора.

Стекло стукнуло о зубы девушки, и тонкая красная струйка вина потекла из уголка ее рта по щеке на шею, а с шеи – за распахнутый ворот белой сорочки, на грудь.

– Какая же я неловкая! – И она стала промокать шею и пятно на груди салфеткой. – Рубашку твою испортила. Ужас, правда? Пойдешь домой в свитере, эту улику, – она усмехнулась, глядя в лицо Латышева, – вряд ли получится отстирать. А что до моего художника… Знаешь, душа моя, можно быть одновременно и любовницей, и натурщицей, и кухаркой, и даже закрывать глаза на измены… В том случае, конечно, если фамилия твоего избранника, например, Вермеер. А уж этот Вермеером точно не был. Вот я однажды и говорю: «Не могу так больше. Ты с любой девкой готов в лифте перепихнуться». – Видимо, Латышев поморщился, потому что девушка упрямо повторила: – Именно так. «С любой девкой готов в лифте перепихнуться». – Она подлила вина себе в бокал. – Я еще и не такие слова говорю, стоит меня довести. А он преспокойненько отвечает: «Так у меня ж лифта нет. Я живу на первом этаже, сама знаешь. Звони, если передумаешь». А тут как раз Лёсик. Милый, внимательный. Выходи, говорит, за меня замуж. Это был взаимовыгодный союз. Я вроде бы показала нос своему художнику, а Лёсик получил красивое прикрытие.

– В каком смысле? – Латышев мало что понимал в этом сумбуре, так не походившем на его собственную жизнь. Или просто не хотел понимать.

– Разве я не сказала? Лёсик был голубым.

– Знаешь, как-то все это сложно для меня.

– Что ж тут сложного? – Девушка пожала плечами и залпом допила вино. – Он и сейчас голубой, мой Лёсик. А тогда ему как раз светила нехилая должность в комитете по городскому строительству или чему-то там подобному, не помню уже. А у нас ведь как? Все всё знают, но приличия на людях изволь соблюдать. Вот жена и понадобилась, чтобы ходить с ней, со мной то есть, на всякие протокольные мероприятия да на бизнес-тусовки, ну и вообще на случай, если вышестоящее начальство окажется совсем уж строгих взглядов…

– И как же, интересно, складывалась ваша семейная жизнь?

Девушка с шутливым рычанием бросилась Латышеву на шею:

– Вот сейчас загрызу тебя, злюка противный! Прекрасно складывалась! – Она повалила Латышева на пол, сама запыхалась и легла рядом, целуя. – Лучшей подружки у меня в жизни не было. Приятно, когда с мужчиной можно болтать обо всем на свете, и при этом он не лезет к тебе под юбку. Ах нет, душа моя, тебя это не касается! – Она схватила руку Латышева и зажала ее коленями. – Тебе всё можно. Всё. – И она передвинула его руку выше.

Латышев отстранился.

– Рассказывай дальше.

Она послушно кивнула.

– Ну вот. Я перевезла кое-какие вещички к Лёсику на Таврическую, так, формально, для тех случаев, когда мы принимали там гостей, а сама жила с бабушкой. Лёсик покупал мне дорогие шмотки, не в моем вкусе, правда, но что делать, приходилось терпеть некоторые неудобства, там же у них этот, дресс-код, будь он неладен. Но он и просто материально помогал, подкидывал деньжат и на лекарства, и на продукты. Познакомил меня со своим другом. Милым таким консерваторским мальчиком. Только вот к Лёсику он, кажется, не слишком-то был привязан. Даже обидно, правда. Больше пользовался его связями и деньгами. А бедный Лёсик страдал. Однажды сидим у меня на кухне, а он вдруг как заплачет и говорит: «Ты видела, какие у Котьки руки, какие красивые у него руки, я так люблю его руки…» – Девушка хотела сесть, но, помотав головой, опять улеглась возле Латышева. – Я, кажется, немножко опьянела, все кружится. Но дело не в этом. А в том, что тогда именно до меня и дошло, что любовь напрямую никак не связана с полом. И вообще с телом. И даже пространство здесь ни при чем… – Глаза ее теперь изучали какую-то невидимую Латышеву точку на потолке. – И даже время…

Она лежала, раскинув стройные ноги, красивая, отрешенная. Латышев изнывал от желанья и в то же время не мог заставить себя прикоснуться к этому существу, которому и названья он толком не знал.

– И вообще, я не люблю свое тело, оно только мешает…

Латышев протестующе взмахнул рукой:

– Знаешь, еще одного откровения я не выдержу. На сегодня, пожалуй, хватит.

Девушка повернула лицо и посмотрела в глаза Латышеву совершенно трезвыми, сухо блестящими глазами.

– Струсил, да? Струсил? А как же история про развод, разве не интересно?

Презирая себя за малодушие, Латышев подумал, что в этом шикарном подарочном наборе слишком много непонятных и, наверное, ненужных ему вещей. Он шевельнулся, собираясь вставать, но девушка прижалась к нему, обхватила его напрягшиеся плечи.

– Нет! Не уходи! Больше никаких откровений. Честное-пречестное! Просто какое-то время назад мне захотелось все расставить по местам. Привести свою жизнь в порядок. Никаких посторонних. Ничего лишнего. Как в этом гостиничном номере. И потом уже с чистого листа, так сказать, въезжать в новую квартиру. Что в этом такого? Ну в самом деле?

Латышев обмяк, подчинился, обнял ответно.

Девушка прижалась губами к его шее, к впадинке между ключицами, выдохнула, и тело Латышева сделалось вмиг невесомым.

– Вот так. Хорошо. Прежде чем уйти, полюби меня еще хоть немножко.

И она, не глядя, щелкнула телевизионным пультом.

В четверг все было так, как обычно. Девушка болтала без умолку, смешила его, умиляла постоянной готовностью к любви и не срывалась ни в какие депрессивные воспоминания. Иногда, как и в предыдущие дни, звонил ее мобильный. Девушка морщилась, бросалась, как и в предыдущие дни, искать его по звуку и находила в самых неподходящих местах: то в ящике комода, то под подушкой, то в ворохе набросанной в кресле одежды.

На звонки она отвечала довольно однообразным набором фраз: «Не могу. Полно дел». Или: «Созвонимся позже, сейчас не до лирики». Или: «Оставьте меня все в покое». Потом снова засовывала телефон «куда подальше, с глаз долой». Или вовсе отключала на какое-то время. Перехватывая беспокойный взгляд Латышева, отвечала, растягивая в улыбке детский рот: «С работы». Или шутливо: «Один зануда».

Все это могло быть правдой, и все это могло быть ложью. Латышев уговаривал себя не анализировать происходящее, потому что догадки, которые приходили ему в голову, были одна неприятнее, а порой и фантастичнее другой: от настырного влиятельного ухажера, о котором девушка умолчала, до чуть ли не преследования наркомафии. И тогда получалось, что вовсе не на деньги от проданной квартиры она тут шикует уже две недели в фешенебельной гостинице. Вот-вот, вполне в духе ее обожаемых мелодрам… Господи, да такую бесшабашную в любую историю втянуть ничего не стоит!

Латышев, завернувшись в простыню и притворяясь спящим, наблюдал краем глаза, как девушка, бормоча что-то себе под нос, голышом снует по комнате, подхватывая то с кресла, то с полу невесомые нарядные вещицы, как прикладывает их к себе, бегло смотрит в зеркальную дверцу шкафа, примеряя, и улыбается, и качает головой… Наконец она с видимым удовольствием облачилась в его вчерашнюю белую сорочку и некоторое время, помахивая длинными рукавами, стояла перед зеркалом, похожая на печального сказочного Пьеро. А потом, сложив пальцы пистолетиком, выстрелила в свое отражение, пошатнулась и прижала руку к винному пятну на груди.

Перестав дурачиться, она достала из шкафа свое бальное платье, накинула поверх лампы оранжевый платок, чтобы свет не бил в глаза Латышеву, и занялась шитьем.

Латышев поймал себя на чувстве, в котором никогда никому не признавался и которое только лет десять как перестало накатывать на него. Долгое время, оказываясь среди сверстников – сначала в школьной компании, потом в студенческой, потом в компании коллег-врачей, – он ощущал себя подростком, по ошибке допущенным в круг старших. Он принимал участие в умных разговорах, говорил что-то серьезное и значительное, не переставая при этом удивляться, что с ним держатся как с ровней, и радуясь, что обман его остается незамеченным.

Еще некоторое время Латышев, наблюдая сквозь ресницы за быстрыми движеньями иголки в пальцах девушки, размышлял, почему опять, спустя годы, вернулось то странное и беспокойное чувство, а потом заснул по-настоящему.