Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг) - Елена Арсеньева

Повествование идет от лица малограмотного и не шибко красноречивого чекиста. Строго говоря, Горький и сам не страдал изысканностью художественной речи (некоторые недоброжелатели еще со времен Иегудиила Хламиды [5] злословили: он-де пишет ну до того неудобосказуемо, словно плохо просмоленную дратву тянет сквозь старый валенок), а потому легко изображал всяких там косноязычных и гугнивых.

Ситуация следующая. Чекист по фамилии Епифаньев, привыкший выводить «чуждый элемент» в расход пачками, до смерти хотел «настоящую графиню – чтобы с ней поспать». Однако ни разъединой графини что-то никак не попадалось в красные революционные сети. «Разные там помещицы, дворянки – их у нас в лагере сколько хошь, а графиней нету», – переживал чекист. Однако терпение его было наконец-то вознаграждено: прибежал товарищ по расстрельно-лагерному ремеслу с радостным известием: «Епифаньев, – кричит, – твою привели!» Товарищ Епифаньев ринулся на зов со всех ног, на бегу расстегивая, надо полагать, ширинку, однако, увы, его ждал грандиозный облом: графиня-то… Ох, подкачала графиня! «Являюсь, а ей лет пятьдесят, носатая, рябая!» И при этом она имела наглость уверять, что ее такой бог создал. «Ну так пускай тебя бог и…, а я не стану», – решил Епифаньев и более о графинях не мечтал, а взамен принялся размышлять о тщете и суете всего земного.

Если не считать сугубо горьковской натужно-философичной концовки, рассказ этот совершенно зощенковский, саркастически-печальный, написанный с острой неприязнью к мещанской душонке чекиста Епифаньева. Похоже, здесь нашла выход та ревность к прошлому любимой женщины, которая рано или поздно начинает доставать даже самого рассудительного и хладнокровного мужчину (а Горький, когда речь заходила о женщинах, отнюдь не был ни рассудительным, ни хладнокровным). Мура в минуту особенной откровенности открыла ему, что в сентябре 18-го года выйти из Чеки ей удалось лишь благодаря неодолимому желанию товарища Петерса «поспать» с настоящей графиней, причем не абы с какой, а именно с «графиней Закревской», которую он вожделел с первой встречи. В качестве платы оной «графине» была обещана свобода Локкарта и других англичан.

Разумеется, Мура понимала, что относительно англичан Петерс решает не все, а может быть, не решает ничего. Их так и так освободят (ибо от этого зависит жизнь Литвинова) – сие лишь вопрос времени. А вот ее свобода зависит от Петерса впрямую. И не только свобода, но и репутация. Откажи она этому белоглазому чухонцу, он ведь непременно покажет Брюсу кое-какие бумаги, которые пришлось подписать Муре тогда в Петрограде. Еще и копии его шифров покажет – копии, которые ей удалось снять с таким трудом… Да, у Муры были все основания бояться Петерса. Именно поэтому она ему и не отказала. И вскоре вышла на свободу.

Рассказывают, потом, позднее, на вопросы о Петерсе, каким он был, она называла его то добрым, то милым. Ну, ей виднее, конечно…

Тем временем положение арестованного Локкарта изменилось как по волшебству. Отныне Петерс не только позволял Муре приносить ему книги и продукты, которые она добывала в американском Красном Кресте, – он приводил ее в камеру Брюса чуть ли не за ручку и оставлял их там наедине. Видимо, он и впрямь был и добрым, и милым. С другой стороны, срок пребывания англичан в России исчислялся уже не на месяцы, а на недели и даже дни, и вот 2 октября в 9 вечера на вокзал привезли только что выпущенных из тюрьмы англичан и французов.

Брюса, который был выпущен за сутки до этого и провел последнюю ночь с Мурой в Хлебном переулке, привез шведский консул. Муру – тоже. Они целый час простояли на запасной платформе, не зная, о чем говорить, не зная, как будут жить дальше друг без друга, не зная, будут ли вообще жить: Брюсу еще надо было доехать до Англии через фронты, а его возлюбленная оставалась в разоренной России…

У Муры путались мысли: у нее начиналась инфлюэнца, ее трясло в лихорадке, она была больна уже несколько дней и сейчас мечтала только об одном: чтобы это мучение поскорей кончилось.

Наконец Локкарт понял, что Мура сейчас просто упадет, и попросил Уордвелла, представителя Красного Креста, увести ее.

Уордвелл повел Муру по шпалам. Брюс смотрел ей вслед, пока ее фигура не исчезла в ночи, и гадал, увидятся ли они когда-нибудь вновь…

Они еще встретятся – спустя каких-то шесть лет. Однако если бы кто-то всеведущий сейчас назвал им этот срок, они бы сочли его даже дольше, чем «никогда».

И, по большому счету, они были бы правы, потому что с каждым из них произошли за это время изменения необратимые, если не сказать – губительные.

Но не будем забегать вперед.

«Графине Закревской» после отъезда английской миссии делать в Москве было практически нечего. Как ни хотелось Петерсу оставить ее при себе, ему была в ней первоочередная надобность для выполнения другого задания. Теперь работать «графине» предстояло в Петрограде.

Кстати, насчет рассказа «Мечта». Вполне может быть, что сюжет его вовсе не возник у Горького на основе случайной откровенности Муры. Возможно, она, наоборот, пыталась скрыть от него тот факт, что была завербована Чекой. Однако приятель и почитатель Горького Зиновьев, человек в Петрограде всесильный, практически диктатор всего Северо-Запада России, был убежден, что Мура работает на английскую разведку. Уже потом, позднее, когда она совершенно закрепилась в доме Горького, Зиновьева начали одолевать противоречивые чувства.

С одной стороны, он понимал необходимость внедрения в дом Горького полноценного «агента влияния». Тем паче после того, как писатель почти разошелся с Марией Андреевой – а точнее будет сказать, это она разошлась с ним, влюбившись в его секретаря, молодого человека по имени Петр Крючков, и всецело занявшись им, – и начал настороженно относиться к своей первой жене Екатерине Пешковой, состоявшей на службе у Дзержинского, то есть, по сути дела, в той же Чеке (однако, будучи коллегой Муры, Пешкова из места своей работы секрета не делала – это и оттолкнуло от нее Горького). То есть Зиновьев осознавал, что Мура Бенкендорф-Закревская (именно девичьей фамилией предпочитал называть ее Горький) остро необходима, чтобы постоянно фиксировать железную руку пролетариата на пульсе знаменитого писателя. С другой стороны, Зиновьева обуревала какая-то совершенно дамская ревность. Он не мог вынести, что Горький мгновенно влюбился в эту женщину. И если они стали любовниками не сразу, а, к примеру, спустя несколько недель, то это отсрочилось лишь из-за необходимости для знаменитого писателя хоть как-то «соблюдать лицо» и из-за его патологической стыдливости в вопросах пола, а вовсе не от равнодушия к новой сотруднице издательства «Всемирная литература», которую – сотрудницу, а не литературу, разумеется! – ему представил Корней Чуковский и которая не просто стала бывать в квартире Горького на Кронверкском проспекте, но и умудрилась сделаться в его доме совершенно необходимым человеком. Сначала в доме, потом в постели и в душе… или в душе и в постели. Последовательность событий неважна, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.