Две недели - Роберт Александрович Балакшин

галстуке, а на крайней фотографии — сплошной туман, ни черта не разобрать. Карташов нагнулся над кроватью, чтобы рассмотреть получше. Несколько молодых женщин. Перед ними гробик. Карташов с трудом различил среди женщин Лизу.

Карташов выпрямился, глянул направо, на перегородку, и обомлел: на булавке с голубой головкой висела картинка. Недаром что-то мельтешило все сбоку, пока он разглядывал карточки.

Облокотившись на кувшин, из которого с шумом и брызгами падала струя воды, загорелый, с мускулистой спиной мужик смотрел на голую белую дородную бабу. Она же, вложив свою ручку в его могучую волосатую руку, умильно молчала, приоткрыв рот с пухлыми губками. А внизу, в луже, плескались ее пацанята.

— Курить-то можно у тебя?

— Кури, что с тобой сделаешь.

Карташов надорвал пачку, щелчком вышиб до половины папиросу и хотел прикурить, но прошел на кухню, где Лиза резала хлеб, открывала банку сайры и ставила все это на круглый, расписанный сказочными цветами поднос. Карташов прислонился к печке и, приоткрыв дверцу, пускал дым в дымоход.

— Пачкает она, увозишь свитер.

— Увозишь. Дров-то за зиму у тебя много уходит?

— Машина.

— Машины разные бывают.

— По мне все одинаковые. Дрова-то еще покупать надо. Иди, иди, не дыми тут.

— Так и ты, дернем пивка вместе. Чего мне одному сидеть? — Карташов, стряхнув с плеча побелку, сунул папиросу в дырочку в дверце печки и вернулся в «залу», — улыбаясь, сказал он себе.

— Ты сегодня на работу?

— Да.

— Денек-то прогуляй. — Карташов из бутылки прихлебывал пиво.

— Глазунью хочешь? — из-за перегородки спросила Лиза.

— Хочешь, — перекинул ей назад слово Карташов и еще раз взглянул на картинку. Ай да Лизавета.

В комнату с подносом вошла Лиза. Ее густые темные волосы, пришпиленные над белыми висками, открывали небольшие с розовеющими мочками уши, в которых, как две капельки, были вкраплены голубые сережки. Она сняла с подноса на стол еще шипевшую, дымящуюся глазунью, выдвинула ящик комода, достала тонкий стакан и две высокие зеленые чашки с толстыми донышками.

— Как насчет денька-то? — Карташов взял Лизу за запястье, когда она ставила чашку.

— За день-то ты мне заплатишь?

— Хочешь, так заплачу. Сколько?

У Лизы дрогнула щека, она слегка побледнела, вынула свою руку и села напротив.

— Пиво-то не будешь, что ли? Свежее, сегодняшнее.

— Пива твоего нажучишься, еще уволят с работы. За пьянство. По статье. — Лиза засмеялась, сложив руки под грудью. — Ты свое пей, а я свое. Люблю чаек! Покрепче.

— Дров-то купи у меня, — сказал Карташов, наливая пиво, — я сейгод богатый дровами. Дом рядом ремонтируют, я натаскал вечерами много.

— От старых домов дрова-то, говорят, пустые, — обсыпая глазунью зеленым луком, сказала Лиза. — Да ты, поди, дорого возьмешь.

— Не дороже денег. — Карташов, поднявшись вместе со стулом, пересел к Лизе. — Бутылку поставишь, и хорош.

— Кто за бутылку продает, — с легкой улыбкой, посматривая за окно, отвечала Лиза.

— Кто? Я, — сказал Карташов и положил руку ей на плечо. — Лиза, — шепнул он, обнимая ладонью ее теплую шею.

— Не надо, — сказала она и, качнув головой, освободила шею. — Посидим, поговорим лучше.

Карташов откинулся к перегородке, добродушно рассмеялся. Не в его привычках было разводить лишние, никому не нужные разговоры, но, с другой стороны, почему бы и не посидеть, не поговорить. Всему свое время. И он остался, не ушел, хлопнув дверью, как хотел сделать, когда она сняла его руку.

Карташов просидел у Лизы до трех часов, выпил все пиво и чаю еще напился. Он узнал, что живет она в этом доме всю свою жизнь, только раньше она жила с отцом и матерью в большой комнате с другого конца коридора, а как осталась в шестнадцать лет одна, соседи и ухлопотали ее в эту клетушку. Отец ее, одноногий инвалид войны, трезвый — душа человек, под пьяную руку бил мать и выгонял их из дому. По пьянке отец и погиб. Его задавило поездом. Мать рассказывала, что нашла в кармане его шинели сплюснутое яблоко. Нес домой. С питанием-то тогда совсем худо было. Лиза сперва работала на швейной фабрике, а потом перешла на кирпичный. Была у ней дочка, но месяцев шести померла. Лиза ушла мыть лестницу в соседнем доме, где она прирабатывала, в спешке рано закрыла печь, и девочка угорела.

Рассказывая это, Лиза помотала головой и вышла на минутку на кухню. А Карташову было отчего-то неловко, как человеку, которому оказывают незаслуженное доверие. Почем она знает, может, он прохвост какой, а она перед ним душу свою открывает.

В четвертом часу Лиза собралась на работу. Карташов проводил ее до автобуса.

— Смена-то у тебя во сколько кончается? — спросил он на остановке. — Я приду.

— Не придумывай, — сказала Лиза, обегая взглядом лицо Карташова, его орехового цвета веселые глаза, светлые волосы, небритую щетину на подбородке и всю его свободную, ловкую и сильную фигуру. — Ночью спать надо, а не в гости ходить.

— Так я не в гости, — сказал он, смеясь и пытаясь поймать своими глазами, остановить ее бегающий, скользящий по его лицу взгляд.

6

«Хорошо бы сегодня кончить пораньше», — думала Лиза, выйдя из автобуса и направляясь к заводу, труба которого, состоявшая из двух частей — круглой верхней и квадратной нижней — виднелась за домами.

Завод был построен очень давно, когда технология изготовления кирпича почти целиком основывалась на физическом труде. Технология со временем претерпела изменения, но и сейчас еще довольно проста.

Глина с определенной добавкой опилок и воды перемешивается в громадных чанах. Затем густая глиняная масса подается в насос, который выжимает ее толстым глянцевитым брусом на конвейер. Механический нож, напоминающий лук со стальной проволокой вместо тетивы, энергично, без устали сечет движущийся брус на сыро поблескивающие плоскостью отруба прямоугольные плашки. Их ставят рядами в вагонетки, похожие на кубические этажерки с множеством полок, и везут в сушильные камеры. От камер мужики-катальщики катят вагонетки к печи для обжига — широкому, высотой более двух метров кольцевому туннелю, в котором сухо и горячо пахнет кирпичной пылью.

А Лиза работала садчицей. Сажала сырец в печь. Вчетвером — это было их звено — они закатывали вагонетку в печь и быстро, оставляя лишь промежутки напротив газовых горелок, выкладывали из сырца высокую решетчатую стену.

Они отойдут далеко от этого места, когда здесь включится газ. В печь ворвется свистящее пламя, а через несколько часов темно-коричневый глухой сырец превратится в красный, звонкий, с острыми царапающими краями кирпич. Сколько домов в Вологде построено из него, старых и новых, уже давно умерли те, кто строил этот завод, кто строил из прежнего кирпича дома и церкви, торговые ряды и купеческие амбары, дымовые трубы