Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

Лютер разглашал один из самых мрачных секретов позднего средневековья, когда говорил: «Для меня с детства было привычно, что я должен бледнеть и пугаться, когда я слышу имя Христа: я ведь был обучен тому, что он для меня неумолимый и гневный судия».

Понимание Гансом и Маргарет своих родительских обязанностей было так же заурядно, как их вера. Они знали, что детей надо вскормить, поставить на ноги и отвадить от дурного. Хорошие поступки одобрялись словесно, а плохие карались розгой. Это было принято во всех горняцких семьях, и это же рекомендовала Библия; одна из притч Соломоновых гласила: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его» (13, 24). И Ганс и Маргарет были убеждены, что без побоев ребенок так же не может вырасти, как без еды и питья.

Уже в середине прошлого века католические авторы делали попытки изобразить Мартина как замордованного и ожесточившегося ребенка, который обратил свою ненависть сперва против бога, а затем, обелив бога, против папской церкви. Тайну «реформаторского характера» видели в отце Лютера — жестоком стяжателе и честолюбце. Ганс будто бы чуть ли не с колыбели выделил Мартина для высокой должности, розгою «выводил в люди», а потому оказался виновником тяжелой младенческой травмы.

Отцу будущего реформатора действительно были свойственны мелкобуржуазные амбиции. Но Мартин стал их жертвой лишь в юношеские годы — после того, как сам дал повод для отцовских надежд успешной учебой в латинской школе. До этого момента Ганс никак не выделял мальчика и не делал проблемы из его воспитания.

Детство Лютера было суровым, по нынешним понятиям едва ли не безотрадным. Но ничего аномального, а потому и травмирующего в нем не заключалось. Мартин, как и другие сыновья горняков, был скорее ребенком запущенным, нежели изувеченным каким-то особым отношением отца. До тринадцати лет он ничем не выделялся из среды сверстников.

Обиды и потрясения приходят позже. Они коренятся в бурсацко-казарменном быте средневековой школы, который был особенно тяжел и стеснителен именно для типичного горняцкого сына, рано привыкшего полагаться на собственный ум и собственные силы. Родной дом воспитал в нем трезвость, упорство, сдержанность и раннюю самостоятельность.

В 1488 или 1489 году Ганс с трудом собрал средства, необходимые для того, чтобы отправить Мартина в ученье. Так было принято — так поступал всякий уважающий себя мансфельдский подмастерье.

В церковноприходских школах детей учили только тому, что считалось крайне необходимым, а именно — чтению, письму, счету, пению и началам латыни. Чтение, письмо и счет позволяли преуспеть в облюбованном родителями промысле. Пение рассматривалось как средство нравственного облагораживания подростка. Что касается латыни, то ее учили впрок. Знание латинского языка было непременным условием вступления во всякую «приличную должность».

Школа, которую посещал Лютер, представляла собой низовой массово-образовательный институт средневекового католицизма. Авторитарный, дух папской церкви, пожалуй, нигде не обнаруживал себя так откровенно и жестко, как в ее отношении к обучающемуся юношеству. Школьное воспитание было чистым воплощением католической карающей любви, когда с человеком «во имя его же собственного блага» обращались как со своевольным и упрямым грешником.

Основой основ церковноприходского воспитания было палочное приучение к послушанию. Повиноваться наставнику следовало слепо, никогда не спрашивая об основании его поступков. Дело осложнялось тем, что в школьные учителя попадали неудачники — те, кто не пробился ни в судьи, ни в богословы, ни в медики, и вымещал на детях свои житейские обиды.

Вспоминая мансфельдскую школу, Лютер говорил, что это была «баня, где доводили до пота и страха», и что учителя здесь обходились с учениками «как тюремщики с ворами». Однажды после обеда, свидетельствовал он, «я был пятнадцать раз знатно исполосован» и уже в продолжение всей жизни «не мог без ужаса говорить о школьном чистилище, где нас мучили за casualibus и temporalibus[20] и где мы ничему не научились из-за частых сечений, трепета, страха и воплей».

Через каждые семь дней в классе учинялась расправа — своего рода еженедельный «страшный суд», на котором надо было жестоко расплачиваться за грехи, отмеченные в тайном регистре преподавателя. Среди них было немало таких, которых ученик уже не помнил или просто не заметил. Это вещественное подсчитывание и складывание прегрешений, совершенно оставляющее в стороне оценку совести, поразило Лютера на всю жизнь. Оно было куда страшнее физической боли, причиняемой розгами.

Рядом с пренебрежением к совести учащегося стояли другие формы попрания его достоинства. Открыто одобрялось подобострастие и подхалимство (в них видели свидетельства того, что «отрок успешно борется с гордыней»). В детях систематически развивались навыки доносчиков и шпиков. Привязанность к дому высмеивалась; свобода слова стеснялась многочисленными предписаниями: нельзя было говорить возбужденно или в манере, которую ребенок усвоил в семье, нельзя было употреблять жаргонные слова. На третьем году обучения немецкий язык вообще изгоняли за школьную дверь.

Может сложиться впечатление, будто режим церковноприходской школы был простым продолжением того воспитательного режима, который существовал в семействе Людеров. Собственные воспоминания реформатора показывают, что это было не так.

Лютер нелицеприятно говорит о родительских наказаниях, и все-таки у него язык не повернулся бы сказать, будто отец и мать относились к нему «как тюремщики к вору». Жестокость Ганса не расходилась с совестью Мартина и его стремлением быть хозяином себе самому. Жестокость школьных наставников делала совесть и самоконтроль чем-то излишним. Родители секли за распущенность, учителя — прежде всего за «самомнение», «гордыню» и «дерзость» (этими понятиями средневековый католицизм издавна помечал всякое независимое суждение мирянина).

Мансфельдская школа еще не изувечила Мартина, и, думается, именно потому, что рядом был хотя и строгий, но человечный родительский дом. Мальчик просто сник и почти перестал учиться. За четыре года он с трудом одолел два класса.

Практичный Ганс полагает, видимо, что игра не стоит свеч, и забирает Мартина из учения. Осенью 1497 года он рискует, однако, вновь «сделать пробу». На этот раз ситуация осложняется: тринадцатилетнего Лютера отсылают в Магдебург. Здесь он должен ютиться в доме епископского служащего Мосхауера, дальнего родственника Людеров, а хлеб и плату за ученье отрабатывать пением в церковном хоре.

По-видимому, именно в этот год Мартин впервые ощутил себя заброшенным и беззащитным. Косвенным свидетельством этих настроений может служить интерес, который подросток Лютер вызвал у так называемых «братьев общей жизни», проповедовавших в Магдебурге в те годы.

Эта мужская община была основана монахом Герхардом Гроотом в нидерландском городе Девентере и вскоре распространилась по всей Северной Германии. Она не имела земельных наделов, где эксплуатировались бы крепостные и полукрепостные крестьяне, и не собирала милостыни. Члены общины кормились собственным трудом (образованные занимались преподаванием и переписыванием книг). «Братья общей жизни» высоко оценивали трудовое прилежание, но еще большее значение придавали разочарованию в мирских делах, чистоте религиозного устремления и самостоятельному осуждению греха.

Многие идеи Гроота предвосхищали лютеровское раннереформационное учение. Это не означает, что будущий реформатор впитал их в Магдебурге: знакомство с «братьями общей жизни» было кратковременным, а четырнадцатилетний Мартин довольно равнодушно относился к религиозно-нравственным проблемам. Существенно, однако, что сам он привлек внимание «братьев».

Осенью 1498 года Ганс усылает Мартина еще дальше от мансфельдского дома: Лютер прибывает в Эйзенах, родной город матери. Он посещает здесь латинскую школу при церкви св. Георга, мерзнет в каморках, отведенных для приезжих учеников, а позже, как полагают, находит приют в доме купца Генриха Шальбе.

В средневековой Германии было принято, что школяры зарабатывали на жизнь пением в маленьком хоре, который ходил от дома к дому, собирая милостыню. Это делали, не вызывая упрека в неприличии, даже дети состоятельных родителей.

Лютер вспоминал позднее, что в школьные годы пение было его отрадой. Он забывался в музыке, и репетиции школьного хора никогда не казались ему ни казенными, ни изнурительными. Среди «собирателей кусков», как называли тогда поющих на улицах школяров, Мартин слыл мастером своего дела. Обладая прекрасным слухом и выразительным голосом, сосредоточенный и одушевленный, он без труда находил доступ к сердцам набожных слушателей.