Штрафники 2017. Мы будем на этой войне - Дмитрий Дашко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды дверь заскрипела. За Гусевым снова пришли, но повели на этот раз не на допрос и не на прогулку. По команде он забрался внутрь автозака, где сидели еще несколько арестованных офицеров.
Машина, натужно урча двигателем, покатила.
Гусев безучастно смотрел на лица соседей. Одного – майора «финика», взятого на растрате казенных средств, он видел на прогулках, другие были незнакомы. На всех лежала ощутимая печать безнадеги.
Говорить не хотелось. Кузов раскачивался на ухабах и поворотах, жесткая скамья удобств не добавляла.
А потом автозак остановился, металлическая дверца распахнулась. Луч солнца ударил в проем, и Павел зажмурился.
– Выходим, смертнички, – зло захихикал кто-то снаружи.
Этот ехидный голосок перебил другой – громкий, властный, когда возражать никому и в голову не придет:
– Первый, пошел!
Сразу же яростно, словно только и ждали этой команды, залаяли собаки.
Конвойный громко повторил команду и распахнул лязгнувшую дверь решетки.
Первым сорвался с места «финик», так как ближе всех сидел к выходу. Он суетливо подхватил свой баул – китайскую сумку, какие обычно продают на рынках, скособоченно пробежал мимо солдата и, согнувшись, замер на секунду в дверном проеме, приноравливаясь спрыгнуть. Но и этой секунды конвойному показалось много. Он пинком выпроводил «финика» наружу.
Гусев, по слухам, доходившим до него на прогулках, знал, что этому майору скоро вынесут приговор. Возможно, сегодня. Поэтому он уже приготовился на этап.
С улицы донеслось:
– Второй, пошел!
Конвойный снова продублировал команду.
Когда очередь дошла до Гусева, он, наученный печальным примером не только незадачливого майора, но и других, оказавшихся прыткими не в должной мере, пулей вылетел из автозака, избежав обязательного сопроводительного пинка. Однако на улице Павла ждал другой сюрприз – как только он приземлился на потрескавшийся асфальт, ему на спину резко опустилась резиновая палка другого конвоира. Сбитый этим ударом с ног, Павел, шипя от боли, на четвереньках быстро прополз до сидящих на корточках товарищей по несчастью, в этот раз все же получив унизительный пинок в зад. Да еще и собака – немецкая овчарка хищно клацнула зубами возле самого уха. В тот момент он даже испугаться не успел, но через секунду вместе с волной страха пришло понимание – еще чуть-чуть, и укусила бы за лицо. Однако конвойный вовремя натянул поводок. Псина захрипела от обиды и ярости.
Гусев устроился на корточках, положил руки на затылок, тяжко переживая унижение.
И снова:
– Первый, пошел!
Первый побежал в распахнутую дверь неказистого здания, возле которого в небольшом дворике, огороженном высоким забором из рифленого железа, сидели привезенные офицеры.
Гусев оказался сперва в узком, пахнущем хлоркой полутемном коридоре, по которому пришлось бежать, затем в тесной, провонявшей дешевым куревом комнате, где все доставленные опять уселись на корточки.
Конвойный с неприкрытой издевкой произнес:
– Все, офицерики. Недолго вам осталось погоны носить.
Они угрюмо молчали, а конвоир, упиваясь собственной властью, продолжал:
– Щас вас на суд будут выдергивать, а потом – здравствуй, штрафной батальон. Хлебнете там сполна, отведаете солдатской доли. Не в курсе небось, что дисбаты сейчас в штрафбаты переформировали, а штрафников отправляют в районы боевых действий? То-то. Началась все-таки война, будь она неладна.
«Удивил столетней новостью, – с сарказмом подумал Павел. – Слыхали мы об этих штрафбатах уже».
Он давно решил для себя, что штрафбат – лучше, чем обычная зона. Все-таки армия, как-никак. Да и максимальный срок, по слухам, всего шесть месяцев. Другое дело, что их еще надо выдержать. На войне и в обычных частях – не сахар, а штрафники – материал расходный.
В который уже раз вспомнился вечер, когда обмывали его звание. Вот ведь судьба-злодейка! И примета сбылась, надо же! А все Оксана!
Отставить! Он сам виноват, сам. Повел себя как идиот, за что и поплатился. Зачем звонил, ехал к ней, уговаривал, упрашивал… Насильно мил не будешь.
Гусев усилием воли заставил себя думать о другом, не изводить душу пустым самокопанием. Получилось плохо. Мысли постоянно возвращались к одному: не надо было ехать. Не надо.
Пришла его очередь.
Павла доставили в небольшую комнату, посадили на арестантскую скамью, огороженную решеткой.
В суд он попал впервые, да еще в таком качестве, и потому принялся озираться по сторонам с некоторым любопытством.
Унылая казенная обстановка, никаких излишеств. Все предельно аскетично: дешевый светло-серый пластик стен, несколько рядов деревянных кресел с откидными сиденьями посреди комнаты, старый, протертый до дыр линолеум, на небольшом возвышении стол и стул с высокой спинкой.
Здесь, как и в коридоре, воняло хлоркой. Видимо, уборщицы не жалели. И как тут люди работают? У Павла с непривычки сразу разболелась голова.
Вспомнилась курсантская молодость, рассказы курсантов-залетчиков, которых заносило на гарнизонную «губу». Особо провинившиеся получали «подарок» от коменданта – ведро с хлоркой в камере. От едкого запаха выедало глаза, а дышать вообще невозможно. Такое наказание могло длиться часами. А тут люди вынуждены вдыхать это амбре постоянно. Неужели к нему можно привыкнуть?
К счастью, на гауптвахте, где его держали уже несколько месяцев, подобные меры «воспитания» не жаловали.
За зарешеченным окном торчали тополиные ветки в зеленых листочках.
Решетки…
Они так непредсказуемо ворвались в жизнь Павла, навсегда поделив ее на «до» и «после». Этого «после» еще совсем мало, но как долго тянулось время! Пока сидел в камере, закончилась зима, прошла весна, наступило лето. А ощущение такое, будто целая вечность минула.
В коридоре послышались шаги и голоса. В зал вошла Оксана с потерпевшим. Следом шли их родители и мать Павла. Появился государственный обвинитель – дородный мужчина лет тридцати, в звании майора. Еще какие-то люди, которых Гусев не знал.
Зашел адвокат. Павел встречался с ним всего несколько раз. Свою работу тот выполнял не то чтобы формально, но без энтузиазма: денег у Гусева и матери почти не было. Поэтому Павел особо на защитника не рассчитывал. Более того, уже настроился на срок или отправку в штрафной батальон.
Вошедшие расселись, тихо переговариваясь.
Оксана бросила в сторону Павла всего один взгляд – холодный и равнодушный. А Гусев почти и не глядел на нее. Смотрел на мать, едва сдерживавшую слезы. Отчего на душе его стало совсем скверно.
Хлесткий голос заставил вздрогнуть от неожиданности:
– Встать! Суд идет!
Павел поднялся.
Присутствующие начали недружно вставать, захлопали откидные сиденья. Наступила тягостная тишина.
В комнату вошел невысокий полноватый судья в мантии, из-под которой виднелась военная форма.
Заняв свое место, он сказал:
– Прошу садиться.
И, когда снова повисла тишина, произнес:
– Судебный процесс объявляю открытым. Слушается дело номер…
На суд и обратно в камеру Гусева возили несколько раз, пока шел процесс.
Его приговорили к двум годам лишения свободы. Родственники потерпевшего активно выражали недовольство. Грозили подать на апелляцию, но потом успокоились, узнав кое-какие подробности.
Адвокат отработал на совесть, чего Павел никак не ожидал.
Но в целом сюрприза не вышло. Защитник мог бы и не стараться: на что Гусев настроился, то и получил: колонию заменили отправкой в штрафной батальон сроком на шесть месяцев с возможностью досрочного освобождения по ранению и перевода в действующую войсковую часть после выписки из госпиталя. Это при условии, если ранение не повлечет за собой стойкой утраты здоровья, препятствующей дальнейшему пребыванию в армии.
Он где-то читал, что во время Великой Отечественной максимальный срок в штрафных частях составлял три месяца. Мало кто выдерживал его до конца. кто-то погибал, кто-то, будучи ранен, «смывал вину кровью» и попадал в обычную часть. И лишь немногие отбывали эти три месяца целиком и возвращались из одного ада кровавой мясорубки в другой.
После вынесения приговора ему разрешили немного поговорить через решетку с матерью. Та роняла редкие слезы и вымученно улыбалась, подбадривая сына.
– Мама, полгода – это всего ничего, – поддакивал он. – Вот увидишь, со мной ничего не случится. Побуду в штрафниках, потом переведусь, буду дальше служить.
– Сыночек, но ведь война…
– Мама, я офицер. Знал, на что шел, когда поступал в училище. И ты была только «за», радовалась.
– Береги себя, Пашенька, и пиши мне обязательно!
Потом Гусеву приказали просунуть между прутьями клетки руки; привычно защелкнулись наручники. Его увели под материнские всхлипывания.
Он успел обернуться и крикнуть, прежде чем закрылись двери:
– Не плачь, мама!
На этот раз в автозаке Павел ехал один. Доставили его уже не на гарнизонную «губу», а куда-то в другое место. Судя по запаху креозота, гудкам и стуку колес поездов, переговорам по громкой связи, оно находилось поблизости от железнодорожного вокзала.
