СССР – страна, которую придумал Гайдар - Дмитрий Быков

Вот этот удивительный по своей абсурдности монолог – вот это мир, в который Тимур не впишется никогда. Мир нормальных людей, мир молочниц, мир проводов в армию, мир Квакина, который обдирает чужие яблони. Тимур, он же Дункан, это абсолютно чужеродное здесь явление. И ничего, кроме этой вечной романтической гайдаровской игры ему не остается. Может быть, именно поэтому другая такая же одиночка – девочка Женя – страстно полюбила именно Тимура, только не может пока себе в этом признаться.

Пара слов под занавес о том, почему я все-таки называю Гайдара превосходным стилистом, прежде всего. То, что это детская проза, пусть нас не обманывает. Гайдар, как и Житков, обладает удивительной способностью к отстранению – этот термин Шкловского, который родился применительно к «Войне и миру», к толстовскому методу, он у детских писателей 1930-х годов, да и впоследствии у Бианки, у Голявкина, у Драгунского доведен до невероятной отточенности. Я до сих пор помню, каким праздником была для меня книга Житкова «Что я видел». Одно описание коричневого твердого плацкартного билета на поезд, билета, который сулит эти гайдаровские дальние страны, – такое счастье! То, как описано там медленное выбегание поезда к Каспийскому морю и первая буровая вышка – это какое-то инопланетное, уэллсовское чудо. Вот этого магического отстранения очень много у Гайдара.

Но главное, что самое ценное в Гайдаре, – это нащупанная им интонация. «Отчего ты, Гейка, ко мне не бежишь? Отчего я, Гейка, весь день тебя ищу?» Интонация, которая сочетает былинную заплачку, народный заговор, при этом какую-то тонкую насмешку над всем этим. «Вот, – думала ворона, – вот идет опасный человек Санька с рогаткой в кармане», – читаем мы в начале «Синих звезд». «И не знала того ворона, что рогатку он давно сломал, а резинку съела ненасытная хромая собака Жарька, которую он тоже уже простил». Мир, полный огромных эпических событий, чудовищно преувеличенных предметов – опасный человек Санька с рогаткой – этот мир в гайдаровской страшно укрупняющей оптике дан с удивительной точностью, с точностью ребенка для которого весь мир еще абсолютно великанское непостижимое пространство.

Я не говорю уже о мелодике гайдаровской фразы, той прелестной фразы, которая начинает любое его повествование даже не с детской, а с какой-то именно былинной величественностью. «Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работа не убавлялась, и ему никак нельзя было уехать домой в отпуск». После этого очень естественно звучала бы платоновская «и он утратил вещество существования», но тем не менее мы должны понимать, что это, по сути дела, одна и та же эпическая стилистика. Стилистика перекроенного мира, который начинается сначала. Мира «Горячего камня», в котором действительно есть этот горячий камень: ударь по нему – и можно начать мир сначала. И все мы этот горячий камень видим перед собой. Вот что самое удивительное. Много пройдет еще лет, я думаю, и изгладится совершенно из памяти благодарного потомства и что такое Советская власть, и что такое она наделала, и что такое были мы все – ее несчастные последыши. Но многие еще поколения детей будут ощущать что-то такое необычное, перечитывая вот эти слова: «И тогда все люди встали. Поздравили друг друга с новым годом и пожелали всем счастья. Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко беречь и любить эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной». Кто-то над этим заплачет, кто-то над этим посмеется, но все они испытают сильные чувства, ради которых, собственно, человек и рождается.

Вот то немногое, что я хотел сказать, а если у вас есть какие-то вопросы или возражения – давайте мы их осуществим.

– Почему фильмы Гайдара не показывают и поймут ли их дети, воспитанные на клиповом сознании?

– По Гайдару очень мало фильмов, во всяком случае хороших. Его проза не экранизируется. Потому что хорошая проза с ее ритмом, как правило, переносится на экран с большими потерями. Виктория Токарева, которая умеет быть и сценаристом, и прозаиком, по-моему, это исчерпывающе объяснила: в хорошей прозе связи между эпизодами неочевидные, а в хорошем сценарии они телескопичны, то есть одно вытекает из другого. У Гайдара нигде одно не вытекает из другого. Это поэзия. Гайдар, кстати, и писал свою прозу как стихи. Он ее сначала долго выхаживал, потом записывал, потом три раза переписывал и получившийся страшно уплотненный кусок ему иногда нравился. Вот он, например, ходил с завистью и неприязнью вокруг домика Паустовского, где Паустовский на Мещере писал иногда за два часа рассказ, иногда гениальный рассказ, как, например, «Саранг», и с завистью говорил: «А я за сегодняшний день написал одну фразу – зато какую!» – «Какую же?» – спрашивал Паустовский. – «Пострадал старик, пострадал…» Ну, эту фразу помним мы все, это действительно гениально, из «Судьбы барабанщика».

Эта проза не экранизируется. Единственная приличная экранизация Гайдара не имеет с прозой Гайдара ничего общего – это «Бумбараш», где пойман замечательно дух и где настоящий Гайдар, конечно, только в песне «Ходят кони над рекою… Ищут кони водопою…» Удивительно, что это сочинено в Каневе, рядом с могилой Гайдара, он там перезахоронен после смерти под Киевом. Каким-то магическим образом Гайдар сумел Киму прислать этот живительный импульс. Вот только в этом сочинении и есть Гайдар. Ну и, конечно, «Журавль по небу летит, корабль по морю плывет…»

– Что вы можете сказать о родстве Гайдара с Лермонтовым?

– Только то, что любимым стихотворением Гайдара было «Горные вершины спят во тьме ночной…» А когда маленький Тимур его однажды спросил: «Почему ты называешь это военной песней?» Он сказал: «Ну как же? Это идет усталая рота. Она идет через горы. Вот скоро будет привал. Командир говорит усталым солдатам: “Подожди немного, отдохнешь и ты“». Эта интерпретация, конечно, ничего общего не имеет со стихотворением, ни с оригиналом, ни с переводом. Но тем не менее, я думаю, что если бы Гайдару, скажем, пришлось интерпретировать «Я помню чудное мгновенье…», то он со своим абсолютно бивуачным характером сказал бы: «Это идет солдат старый. Он вспоминает, что он видел когда-то там девушку, она подала ему напиться, когда он в запыленной своей шинели проходил через город. И вот теперь “я помню чудное мгновенье”».

Действительно, он удивительный человек был. Как в старом анекдоте, человек всегда думает о бабе, так и у него всё думает о солдате. Ничего не поделаешь, это хорошо, это приятно – это такое военное сознание, в котором, что ни говори, есть свои преимущества, особенно в военное время.

– Как вы оцениваете реформы Егора Гайдара?

– Сложнее, чем прозу Аркадия, потому что от прозы Аркадия перемерло и разорилось гораздо меньше народу. Но образ Егора Гайдара я оцениваю очень высоко. Не важны здесь, может быть, последствия, последствия всегда ужасны. А человек он был хороший. Он был отважный человек, мужественный. И умер рано поэтому. Я с ним виделся один раз, брал у него интервью, интересная история – трудно ее цитировать. Он говорил очень непонятные вещи экономические, я в экономике вообще ничего не понимаю, а в его изложении, очень быстром, не понимал совсем ничего. Запомнил только, что есть Кейнс и Хайек и Хайек не прав. Но Кейнс тоже не во всем. (Смех в зале.) И что Явлинский поэтому не понимает. Вот после этого долгого часового разговора, из которого я чудом набрал потом воспоминаний на интервью и с помощью диктофона чего-то накопал, я под конец его спрашиваю: «Егор Тимурович, а как по-вашему, все-таки после всего, что произошло, возможен ли еще в России тоталитаризм?» И он, который в простоте не сказал ни слова на протяжении этого разговора, внимательно на меня посмотрел и сказал: А вот это уж [–]!» Вот это я запомнил очень живо. Мне показалось, что это прекрасно.

– Какой список литературы для детей вы бы порекомендовали к 16 годам?

– Несмотря на кажущуюся необъятность этого списка, я могу назвать несколько вещей очень очевидных. Ну, Гайдар само собой, потому что у нас вообще для мальчиков литературы очень мало. А мальчик – это довольно такая особенная вещь, говорю вам как отец сравнительно малолетнего, хотя уже довольно рослого сына тринадцатилетнего. Девочка может себе позволить аморальное и даже девиантное поведение, потому что от девочки никто не требует соответствия норме. Когда мы говорим про девочку «кокетливая и лживая» – это, скорее, значит «очаровательная». Но когда мы говорим про мальчика «кокетливый и лживый» – в этом уже ничего хорошего нет.

Мальчик должен расти на соответствующей литературе. И две составные части этой литературы – это совершенно фаустианская жажда познания, обладание миром, гумилевское, фаустовское, жюльверновское и, простите, кодекс чести, хочешь не хочешь. Мальчик должен в детстве прочесть о том, как это хорошо, когда от отцовской фуражки, от отцовского планшета пахнет дымом, хорошо, когда девочка тоже в детстве поет что-нибудь вроде «Летчики и пилоты,// Бомбы, пулеметы //– Вот и улетели в дальний путь». Это хорошо, это здорово, полезно. И когда дети любят свою армию – это тоже хорошо. И не надо, чтобы они туда ходили, боже упаси. Но чтоб они ее любили – хорошо. Ну, я-то сходил, и ничего.