Из одного дорожного дневника - Николай Лесков

Послышались частые и долгие поцелуи.

– Зачем? зачем? – говорила гостья.

– Ну, позволь, Зося. Ты ее старше, она любит и уважает тебя; отчего же ей не поцеловать твою руку?

Опять послышался поцелуй, другой, третий, вздох, опять поцелуй и опять вздох.

– А ведь я прямо к вам, тетя! – заговорила снова гостья.

– И прекрасно, и прекрасно; поговорим, поболтаем, посмеемся, поплачем, – так, что ли? Поплакать ведь есть о чем, а?

– Нет, тетя, все слава Богу.

– У тебя всегда слава Богу. Ксаверна, скажи, ну, сердце мое, чтобы Зосе дали чаю. Я думаю, девочку-то ты зазнобила?

– Где ж там зазнобила! Две мили разве далеко? Она, моя малюська, прижалась и вот до сих пор спит.

– Дай же, я составлю ей креселки да положу подушек.

Послышалось движение кресел к самым моим дверям, потом перебили подушки, и молодая женщина уложила на них спящего ребенка.

– Ну, что же, Ксаверна, счастлива ты, мой ангел?

– Счастлива, очень счастлива, Зосю, – отвечает младшая из моих соседок молодым, почти детским голосом.

– Любите друг друга?

– О уж, что любят, то и говорить нечего, – отвечает старшая.

– Дай же, Боже, чтобы этой любви вам стало навеки.

– Добрая ты, Зося, – отвечает опять молодой голосок, и раздается звучный, искренний поцелуй.

– Скажи же ты нам, как ты узнала, что мы здесь? – спросила старшая соседка гостью.

– Я вчера посылала Яна (Ивана) в город, и он вас встретил и сказал мне.

– Зачем же он не зашел ко мне?

– Я его наскоро посылала, тетя; он спешил.

– Иезус, Мария, так уж спешил, что и слова не мог выговорить! Что это за спех такой?

– Я его в аптеку посылала.

– Разве кто болен был? Муж, что ли, у тебя болен?

– Н-нет, он здоров; я для Мальвинцы брала лекарство.

– Чем же она больна?

– Теперь, кажется, ничего, видите, тетя, как спит, а вчера она что-то нехороша была.

– Что вы на меня так смотрите? – спросила гостья после непродолжительного молчания.

Старшая соседка вздохнула и сказала: «Ничего; так смотрю. Пей чай, Зося».

– Благодарю, тетя, уж не хочется.

– Пей, согреешься.

– Я не озябла.

– Ты в чем приехала-то?

– Я на одной лошадке.

– Как на одной лошадке?

– Так, тетя, ездила в воскресенье в костел да нетычанку сломала; посылать за ней пройдет много времени, а я боялась, что вас не застану, и поехала.

– На возу?[13]

– Ну, да.

– Что же это ты, с ума сошла, что ли?

– Да что ж такое, тетя? Две мили, Боже мой, ведь это прогулка.

– Для женщины слабой, которая сама кормит?

– Эх, полноте, тетя! Давайте лучше говорить о вас, о Ксаверне, о ее счастье. Поди ко мне, моя пальма стройная! – добавила гостья, обращаясь к младшей соседке. – Поди, дай мне посмотреть в твои чистые глазки.

По полу зашелестело шелковое платье, и опять послышались два долгие звучные поцелуя.

– Где же твой муж? – спросила тетушка.

– Он здоров, тетя, благодарю вас, – p<ani> Софья отвечала и подошла к креслам, на которых лежал ее ребенок.

– Дома он, я спрашиваю тебя? – спросила тетка.

– Нет, тетя, его нет дома.

– Где же он?

– Он… здесь, тетя!

– В Гродне?

– В Гродне.

– И глаза не покажет, хорош!

– Он очень занят, тетя!

– Чем это, моя милая?

– Я, право, ведь этих дел не понимаю.

– Да где же он живет-то? Я очень рада тебя видеть у себя, но зачем же ты к мужу не приехала? А? Скажи-ка ты мне, ты все что-то вышиваешь.

– Нет, тетя, какое вышиванье, я просто не знаю, где он живет тут.

– Мать Божья Остробрамская! Молодая жена не знает, где ее муж! Дураки на селе остались, моя коханка, что ты вышиваешь-то!

– Спите вы? – крикнул мне через дверь возвратившийся в свой нумер мой товарищ.

Не желая беспокоить моих соседок, я ничего ему не ответил, но тихонько отпер свою дверь и перешел к моему сопутнику.

– Пойдемте ужинать.

– Нет, покорно вас благодарю, – отвечал я, – я и обед насилу проглотил.

– Да вы где обедали?

Я сказал.

– А я ел отличный обед в клубе и предлагаю вам теперь идти туда ужинать.

Пошли. Стол действительно хороший и необыкновенно дешевый. Двое за ужин с водкою и пивом мы заплатили 1 руб. 60 коп., несмотря на то что клуб помещается в доме Стефана Батория и мы ужинали в комнате, где, по рассказам, умер великий король. В Петербурге за эту цену так поужинать невозможно. Особенно мне понравилась опрятная и вежливая прислуга. М-me Мильброт, не без пользы для своего заведения, могла бы прислать сюда нескольких своих немок поучиться вежливости. Ведь петербургские пролетарии, питающиеся на углу Малой Морской и Гороховой, деньги же платят за свой стол, а не питаются щедротами г-жи Мильброт. Отчего это, в самом деле, европейские пришельцы так скоро становятся невежами и en canaille[14] третируют потребителя своей производительности? Воздух такой, что ли?

Здоровье мое совсем не годилось. Катар усиливается, и я могу дышать только раскрывши рот, как окунь, вытащенный на землю.

12-го сентября. Гродно.

Чтобы записать нынешний день, нужно начать со вчерашнего, потому что он начался для меня вчера. Вчера я не заметил одного пустого обстоятельства, которое, в связи с событиями, последовавшими после того, как я улегся в постель и погасил свечу, становится довольно важным.

Когда мы возвращались из клуба, на галерее нас чуть не обварил самоваром Абрам, летевший как на пожар.

– О! Сколько я маю клопот с теми панями, – сказал он, принеся мне на ночь графин с водою.

– Какие же хлопоты ты с ними маешь?

– Видите, пане, приехала до них какая-то родичка, чи приятелька с малым детком, да и захворали. Вобморок ее зашиб, совсем смертвела. Ай, сколько было клопот, ай сколько! В аптеку бегал сейчас, попелу (золы) наносил, муштарты (горчицы) принес, самовар изготовил, кадку принес. Ай, сколько клопот, сколько я маю клопот, Божи единый знает!

– Зачем ты приносил попел?

– Ванну зараз будут тей пани делать, – отвечу Абрам с секретной миной.

– Ну, иди себе.

– Доброй ночи пану!

– Иди, иди.

– Больше ничего не нужно?

– Да иди, надоел до смерти.

– Надоел! Чего надоел? Пан все шутит с бедного еврея.

– Иди же, Абрам!

– Иду, иду. Прощайте, пане!

Абрам затворил дверь, но тотчас отворил ее снова и сказал: «А як пан что надумает или что потребуется, то я ту зараз в каморке сплю; пусть только пан кукнет – я зараз».

– Иди от меня, Абрам! – крикнул я, окончательно выведенный из терпения.

– Иду, пане; доброй ночи.

«Чтоб тебя черт взял с твоею услужливостью!» – подумал я и запер дверь на ключ.

Спать мне, однако, не хотелось, потому что я выспался днем. Попробовал читать, но это оказалось неудобным, потому что глаза у меня разболелись от жестокого катара и покраснели, дополняя мое сходство с окунем. Я записал четыре последние вчерашние строчки моего дневника, лег в постель и погасил свечку. Вскоре, однако, я удостоверился, что если бы я и способен был заснуть тотчас после освобождения от нашествия Абрама, то этого мне не удалось бы. В нумере моих соседок поднялась ужасная возня, о которой могут иметь понятие люди, вкусившие от прелестей семейной драмы. Ночью, когда все кругом спит, каждое движение, каждый звук гораздо слышнее, чем днем, и потому дощатая перегородка и щелистая дверь, отделявшие меня от моих соседок, как будто вовсе исчезли, и я слышал их в трех шагах от себя. Прежде всего больная гостья брала ножную ванну и жаловалась потом на крайнюю слабость. Ее уложили в постель, и горничная девушка стала выносить воду, а панна Ксавера ходила по комнате, укачивая изредка взвизгивающего ребенка. Но не прошло часа, как с больной сделался жестокий припадок истерики. Я слышал, как тетка и панна Ксавера держали ей руки, как больная дергалась в конвульсиях на скрипучей кровати. Она хохотала, рыдала, звала Генриха, кляла себя, людей… Ужасный припадок! Я в жизнь мою не видал такого жестокого припадка.

Часа через полтора, однако, все утихло; больная уснула, и в комнате только изредка перешептывались, но так тихо, что я ничего не мог расслышать, и сам незаметно уснул. Не знаю, долго ли я проспал, кажется, очень недолго. Меня разбудил слабый детский плач в комнате моих соседок.

– Дайте мне ее, тетя! – слабо проговорила больная.

– Спи, спи, мой друг, я ее закачаю, – отвечала тетка.

– Нет, тетя, дайте; она, бедная, голодна; я покормлю ее.

Тетка подала девочку, и мне было слышно, как стал глотать проголодавшийся ребенок. Каждый глоток материнского молока щелкал ровно и отрывисто, проходя через маленькое горлышко младенца.

Некоторое время продолжалось молчание.

– Что ты из себя сделала, Зося? – сказала, наконец, тетка.

– Что, тетя?

– Страх на тебя смотреть.

– Это вам так кажется. Я совсем здорова.

– Какое там здоровье!

– Право, здорова. Это я немного простудилась, застудила груди, и только. Теперь все пройдет, – добавила она, помолчав немного.