Чужаки - Вафин Владимир Александрович

— Ты построже с ними, — сказала она — Ключи не бросай, где попало, а то уйдут в побег.

Она стала моим первым наставником в работе с пацанами с рваным детством.

Что скрывать, я привыкал к приемнику-распределителю очень тяжело. Глядя на этих отверженных ребят не мог поверить, что они воры и хулиганы. Я был оглушен их рассказами о горьком детстве, потрясен и раздавлен страшными жизненными фактами. Особенно переживал, впервые увидев малышей-сирот. Так случилось, что в первые дни в приемнике встретил несовершеннолетнюю мать и ее ребенка, трехлетнюю дочурку. Эта семнадцатилетняя, озлобившаяся и изуверившаяся в жизни девушка родила малышку в 14 лет неизвестно от кого, так как насиловала ее целая группа парней. На все мои попытки поговорить с ней она отвечала открытой враждебностью. И тогда я понял, что мне предстоит тяжелая служба, а главное — научиться понимать всех их, обездоленных и покинутых. Мне хотелось хоть как-то им помочь. На каждую смену старался принести им сладости, читал книжки, рассказывал о себе, о своем «орлятском» отряде, пытался провести какие-то игры, организовать «огоньки». Через некоторое время меня отвел в сторону воспитатель и начал грубо вправлять мне мозги.

— Ты что дурью маешься? Кончай. Это тебе не пионерлагерь, это перевалочная база, и нечего их тут воспитывать.

— А если все-таки попробовать? — не унимался я.

— Ты че, вообще, что ли? Они придурки и понимают только одно воспитание, — категоричным тоном заявил он и показал кулак, намекая на то, как надо воспитывать.

Уроки такого воспитания мне вскоре пришлось увидеть самому: одного подростка за какой-то проступок окунули головой в унитаз, другой стоял над раковиной и смывал кровь с разбитой губы. Меня удивляло и коробило, что их избивают вот эти самые воспитатели, парни, которые поначалу казались мне доброжелательными, веселыми, простыми и человечными. Нет, эти уроки были не по мне, и, когда мне предложили отвезти одного подростка в Омск, в спецучилище, я обрадовался: мне не хотелось оставаться здесь, видеть это насилие и чувствовать презрение пацанов. Но как ехать, куда его везти, мне никто не объяснил.

— Ничего, доедешь! Да не забудь нам сыра привезти, — напутствовала меня старший лейтенант-инспектор.

Вечером я забрал пацана из группы и повел его переодеваться. Вдруг он вцепился в перила и, когда я его потянул за руку, истошно закричал:

— Не поеду! Все равно не поеду! Хоть убейте — не поеду!

Я растерялся. Пацан успокоился, сел на ступеньку и, всхлипывая, с мольбой в голосе попросил:

— Не увозите меня в «спецуху», я не буду больше воровать. Ну, пожалуйста, не увозите!

На помощь мне пришел дежурный, который пинками отвел его в подвал переодеваться. Так началась моя первая командировка... Прошла она спокойно, я довез пацана. Но когда прощался с ним, в его глаза было больно смотреть.

— Когда вернусь, я этого инспектора, который мне путевочку сделал, замочу, — зло бросил мне подросток.

Сколько я после исколесил по стране: от Кавказа до Хабаровска, от Алма-Аты до Кирова! В общей сложности побывал в 130 городах, в некоторых из них не по одному разу. И всегда со мной были подростки, которых вез в спецдома. Для меня почти все эти спецучреждения за высоким забором представлялись волчатниками, где жили подростки, на полтора года исключенные из жизни. Слушая этих ребят, невольно убеждаешься в жестокости этого мира, которая толкает их на отчаянные поступки: они глотают шурупы, чтобы попасть в психушку, наносят друг другу увечья, чтобы только оказаться дома. Как выжить в этой «спецухе», у Кавказских гор или у моря, или где-то в заповедном лесу, если каждый день нарываешься на кулаки «старшаков», выговоры и «кондеи» администрации. Вот и бегут они домой, но, попадая в сети бдительной милиции, вновь возвращаются. Здесь выдерживает только сильный, а если ты слаб, то в скором времени можешь стать «чуханом», «вафлом», или «педиком»... У каждого пацана одна мечта — только бы дожить до выпуска и вырваться из этой резервации.

Как-то в Каргате, в спецучилище под Новосибирском, я встретил комиссию из Москвы и спросил:

— Когда вы закроете эти спецучилища?

— Да вы что? Мы еще двенадцать собираемся открывать, — с уверенностью ответил мне один из членов комиссии.

Вот так! Значит, еще двенадцать волчатников!

То же самое творится в спецшколах, где подростки уже находятся три года. О какой нормальной жизни можно говорить, если в Челябинской спецшколе сам директор занимался половыми извращениями с воспитанниками?

Очень часто дорога от приемника-распределителя приводила меня с малышами в детские дома и интернаты. Если в детдоме еще можно было встретить доброе и ласковое отношение к сиротам, то в интернатах в основном вся система воспитания была построена на оскорблениях и унижении человеческого достоинства, доводящих детей порой до самоубийства... Мне было больно видеть это: ведь я тоже интернатовский, но воспитанный на доброте воспитателей и мамы. Эвакуировал я ребят и в приемники-распределители для несовершеннолетних в другие крупные города. Во многих из них творилось то же самое, что в челябинском. А в Астрахани я видел, как один садист-воспитатель бил пацанов по почкам, поставив тех к стенке.

Часто я возвращал бродяг домой, откуда они бежали тоже из-за побоев.

Однажды рано утром мы с подростком приехали к нему домой. Он открыл дверь, и мы нашли его мать под пьяным мужиком. Как страшно, когда приедешь с малышом домой, а его мать лежит пьяная на диване, а на столе пустые, опрокинутые бутылки, окурки, сморщенные соленые огурцы, — словом, то, что осталось от вчерашней попойки. Кругом грязь, вонь и убогость. Несчастные дети с обворованным детством! Невыносимо было слышать от матери, которой я привез дочь:

— Я ее не возьму, она мне не нужна! Вы — государство, вы и воспитывайте!

Меня поразило ее заявление, но от того, что случилось после, я буквально онемел. Девочка, которую я привез, выкрикнула с обидой и отчаянием в голосе:

— Зачем ты, сука, меня рожала?

Затем начался диалог, не передаваемый нормальными словами. Вдруг девочка схватила стул и замахнулась на мать. Кое-как мне удалось разнять их.

По милицейскому приказу я должен был уговорить эту мамашу взять ребенка, для чего она должна была подписать акт о приеме несовершеннолетней дочери. Когда все же она поставила свою подпись и я вышел из квартиры, следом за мной выбежала девочка, которая стала уговаривать меня забрать ее обратно в приемник. Эта дикость не укладывалась в моей голове: ребенок просится назад в спецдом с решетками, лишь бы подальше от ненавистного родного дома и от матери-лампии.

Несколько лет я ездил по командировкам, перевозя детей. Они порой убегали от меня. Я находил их в «теплушках», подвалах, где они жили, и все же сдавал в спецучреждения. Для них не было места в родном доме. Однажды девочки попытались отбить у меня своего красавца, которого я перевозил в спецучилище. Не знаю, что бы я делал, если бы мне не помогли солдаты.

Разъезжая по стране, я всюду встречал добрых и отзывчивых людей, которые помогали нам: водители автобусов сходили с маршрутов, чтобы довезти сирот до детдома; диспетчеры даже останавливали на две минуты скорые поезда на той станции, где находилось спецучилище. Днем и ночью, в дождь и снег всегда находились люди, готовые прийти нам на помощь. Они делились с нами едой, совали сиротам сладости. Спасибо всем вам, кого я встретил на своем пути, за милосердие и добродетель. И по доброму отношению к нам, к милиционеру с подростком-сиротой, я понял слова старика, которого мы встретили как-то в поезде: «У всей России было трудное детство!».

Много лет я мотался по командировкам. Мама мне порой говорила:

— Я уже лицо твое стала забывать, сынок.

Но что я мог ей сказать? Служба у меня такая... Как только прилетал из Прибалтики, меня сразу же отправляли в Сибирь. За то, что я слетал за шесть часов в Омск, доставив подростка в спецшколу, меня прозвали «супердежурным». Эти командировки в конце концов сказались на моем здоровье. Поначалу пустячные простуды переросли в бронхит, неожиданные боли в желудке обернулись язвой. Да и потом я такого насмотрелся... тут и здоровое сердце не выдержит.