Ирод - Василий Немирович-Данченко

— Боженька, голубчик! — слышится детский голосок. — Помилуй папу, маму, няню… И мою кошечку Маруську, — полушёпотом доканчивает ребёнок, оглядываясь на Ирода, как бы он не услышал сей последней, совсем уже незаконной вставки в обычную молитву…

— И мою кошечку Маруську! — повторяется ещё тише, ещё неувереннее…

— Зачем же не помиловала? Зачем же не помиловала? — с бешенством срывается Ирод. — Зачем не помиловала?.. — грозится он кому-то в чёрную тьму, откуда на миг мелькнувшая быль скользнула опять в таинственный край прошлого, — в тот счастливый край, дороги к которому с неистребимою верою жадно ищут в потёмках тысячи несчастных, тысячи разбитых… Ищут и не находят… — Зачем не помиловала?.. Ведь он детскими чистыми устами молился Тебе, детским чистым сердцем просил у Тебя!..

Но лампады уже не было… Фитиль гас, не оставляя в воздухе даже чадной струйки дыма; серебряный оклад иконы прятался опять за толстый слой пыли; за неё же укрывался и кроткий лик Богоматери…

И громадные сапожища шлёпали по полу, и разволновавшийся Ирод натыкался на столы, на шкафы, злобно, в отместку, осыпавшие его пылью, на двери, на стены, на пианино, глухо, гневно отзывавшееся ему чуть-чуть вздрагивавшими струнами, на старые кресла, который с недовольным, ворчливым скрипом отодвигались в сторону, опять сейчас же засыпая на целые годы, как засыпали эти шкафы, это пианино, эти на всех петлях визжавшие и словно жаловавшиеся двери.

И опять мёртвая тишина воцарялась в склепе, и ещё недавно оживший труп снова забирался в угол, снова искал дороги к счастливому прошлому, но — увы! — уже не находил её… Какие-то тёмные духи становились на ней, раскрывали во тьме свои чёрные крылья, чтобы жадный взгляд измученного путника не заметил её; а когда он бессознательно подходил к ней, они неумолимо отбрасывали его прочь своими чёрными мечами…

И нелюдим плакал, и нелюдим молился!.. Но его плач и стоны слышали только одна ночь, слышал её чёрный мрак, её глухая, зловещая тишина… Равнодушно слушали, ничем не отзываясь на стоны жалкого старика.

— Дитя моё, дитя моё!.. Дорогое моё дитя!.. — кричал он кому-то в темноту…

Но чёрные ангелы ещё внимательнее сторожили дорогу в счастливую страну прошлого, ещё теснее закрывали её своими холодными тёмными крыльями, и если бы его дитя, его дорогое дитя услышало отца и побежало к нему на своих голеньких ножках — оно бы не нашло тех ворот, которые из печального настоящего ведут в радостный край былого… Чёрные духи заслонили бы перед ним эти ворота!..

Совершенно обезумев, Сатин зажигал свечу, и на пыльном полу искал следов крошечных ног… Но свеча испуганно моргала во все углы, замирала от ужаса перед этим миром призраков, чуждых её свету, вместе с воспалёнными глазами Ирода наклонялась к полу, вместе с ними осматривала его — но ничего на нём не находила… Только мышиные следки во все стороны разбегались на нём, да оттиски громадных сапог темнели по направлению к дверям…

— А ведь я видел… Сам видел!.. — шептал про себя безумный старик. — Сам видел…

И он ставил свечу на стол… Садился опять в кресло и неподвижно смотрел на её огонёк… Огонёк тоже неподвижно смотрел прямо в его очи… И так Ирод просиживал до тех пор, пока веки его не опускались, чтобы во сне он мог найти ту дорогу в счастливый край прошлого, которую потерял наяву… И когда Ирод засыпал, — казалось, одною лишнею, старой, изъеденной молью и задушенною пылью мебелью прибавлялось в комнате… В груди его билось сердце точно так же, как старые ржавые железные пружины вздрагивали в диване, в креслах… Тело его, худое и длинное, вытягивалось в прямую линию, тонкие простуженные ноги не сгибались, озябшие руки бессильно падали вниз… Светильня догорала до конца, покрывала зеленью бронзу подсвечника, вспыхивала и замирала в растопленном стеарине… Голубой огонёк становился всё бессильнее и бессильнее… Точно умирающий он колебался и шипел порою, и, наконец, гас, вместо последнего вздоха пуская в ночную тьму тонкую струю удушливого чада.

И тогда чёрные духи ночи бесшумно складывали свои громадные как чёрный погребальный креп сквозные крылья, не подымая незрячих очей, подходили к длинному простуженному, ржавому телу, возлагали на него свои холодный руки — и совершалось чудо!

Ирод, тоже не открывая глаз, видел широкую и прямую дорогу к своему прошлому.

Ирод чувствовал, что ноги его окрепли, руки стали сильны… Впалая грудь выпрямилась и округлилась, походка стала легка, голова смело закинулась назад, на стёртом черепе легли пышные чёрные волосы, губы и щёки окрасились горячею кровью…

Двадцать лет отошли назад… Двадцать лет бессильно стояли перед чёрным духом тьмы… Их нет, этих двадцати лет позора, несчастий, одиночества, скорби и боли… Их нет, этих двадцати палачей, истерзавших его, измучивших, не оставивших живого места на его теле, здорового атома в его мозгу… Их нет.

Снова молодой, сильный, здоровый и счастливый — он бодро идёт по дороге к своему счастливому прошлому.

Чёрный дух впереди его, чёрный дух позади… Они не дадут ему сбиться с пути… Громче слышна детская наивная песня, что-то светится впереди…

— Здравствуй, папа, здравствуй, милый! — радостно звучит ему навстречу.

— Дитя моё, дорогое дитя моё! — и он широко открывает свои сильные руки…

Прошлое уже кругом него, он уже вошёл в счастливый край былого.

Счастливый край былого

Он вошёл в этот счастливый край.

Точно из душной темничной кельи его выпустили в ароматное росистое поле или в пышный, полный чудных цветов сад. Позади остались чёрные, сырые стены; в скважинах их накопляются просочившиеся откуда-то слёзы; будто самый камень точит их, плача над судьбою заключённых сюда узников. Позади осталось узкое окно с толстою железною решёткою. Решётка давно уже заржавела, — но с какою жадностью он хватался за неё, чтобы хоть издали, из своей сырой тьмы, посмотреть на голубое, безоблачное небо, из своей зловещей тишины прислушаться к отголоскам жизни, кипевшей там… Позади осталась тяжёлая дверь с громадным, несокрушимым замком, которая двадцать лет тому назад раз заперлась за ним, грозно проскрипев на своих старых безжалостных петлях, грозно щёлкнув старым безжалостным замком — и больше уже не отворялась…

Всё это позади… Далеко позади…

Кругом росистое поле… Яркое летнее солнце уже высоко взошло на синем небе; в слепящем глаза блеске его рдеет облачко, словно загораясь и тлея своими тонкими, сквозными краями. В высоте, над росистым полем точно воздушные серебряные колокольчики поют жаворонки. Красным полымем внизу вспыхивает мак, голубыми огоньками кажутся свежие васильки. Сочная трава изумрудным ковром стелется до самой реки, которая тихо, лениво струится в красивых берегах, каждую каплю свою подставляя Божьему свету, в каждой капле отражая солнце.