Три жизни (сборник) - М. Ларионов

Входим в обширный залив, полный старых, осушенных барж; в начале его нас ожидает пристань – «Затон им. Куйбышева». Место закинутое – лишь вдали высятся несколько многоэтажных домов, по отлогому берегу же сельцо тесно лепится неказистыми избами да хибарками, у дороги за пристанью – ветхие ларьки, лавки. Причаливаем, странники далёких краёв, внося возбуждающую волну в воды залива и в самую эту жизнь, такую же отстойно-тихую. Как раз швартовались правым бортом – её стороной, – и едва я перешёл с носовой части на палубку смотреть, как причаливаем – вышла! Следом простоволосая девчонка в халатике, за ней какая-то бабка вывела того мальчугана (вот, значит, с кем она?). В замешательстве первого вздрога (и ведь ждал, готовился!) я прошёл мимо них в пролёт, где привычно орудовали матросы, подавая на дебаркадер швартовые, концы которых накидывали на кнехты, травили, затягивали.

Лишь когда укрепились и началась беготня по трапу туда-сюда, решил вернуться, возмущённо подавляя минутную слабость – «этого ещё не хватало!» Открываю дверь – и прямо навстречу ей, оба даже вспрянули; она, чиркнув взглядом, потупилась, покраснела и, сторонясь, прошла в коридор кают. Сердце забухало в ушах; я отошёл в сторону и, облокотившись на перила борта, стал ждать, возвратится ли. Да вот и она – с двумя яблоками: одно дала девчонке и, кусая своё, встала у борта в неожиданно доверительной близости от меня – тонкая, с подростково-угловатой ещё фигуркой, как-то очень по-домашнему милая и трогательно опрощённая в своей вязаной красной кофточке и выцветше-чёрном, чуть отвислом в коленках трико. И в волосах опять этот ободок малиновый, так идущий ей.

Вот блаженные минуты, мгновенья! Вместе одно видя, в одном живя, мы с ней были – хоть иллюзорно, хоть на мгновенье – неразлучны. Я метил в себе, крепить тщился это состояние всем, что видел: вот мужики рыбачат на корме дебаркадера – и вот она! голышня вон лазает по ржавому остову баржи – и вот она – со мной! и эта неизменная у всех пристаней по Волге забегаловка «Чайка», и избушки (кто в них таких только живёт?) вразнокривь толпятся по склону берега в глинистых оползнях, и вон лошадёнка с телегой, дремотно понуря голову, стоит, хвостом гоняет мух, – и вот же, вот она, эта девочка, и всё это не я, а это мы с ней! И вот ветерок пахнул на меня и на неё – одним, одним дышим!.. Да, в этой минуте была полнота чистого счастья: в затишьи жизни – с ней рядом, и смотреть на неё – как она смотрит, и проощущать – что она ощущает; и улавливать её восприятие, и постигать её пульс сообщённости с окружающим.

Она спокойно, по-детски мусоля, медленно грызла яблоко. Она его держала в ладони, большое зеленоватое яблоко, обхватив тонкими ученическими пальцами, и слегка морщила нос, когда кусала. Все эти чёрточки невыразимой мукой первого очарования отзывались в душе, исподволь связывая, связывая её… Чувствовала ли она, что смотрю, – не раз тоже спокойно и серьёзно взглядывала на меня, тут же и задумываясь. И вот в этом уже угадывалась замкнутая душевная взрослость, почему-то навевающая тень печали. Может быть, ясное видение невозможности? Может, более глубокое сердечное чутьё судьбы вообще?.. – это вызывало участливую досаду. Но тут же изглаживалось самим несомненным фактом: я был в её настоящем, был отдельно от всего, и по этим взглядам её казалось (или хотелось этого), что-то пробуждал в ней…

На верхней террасе дебаркадера подошли и встали напротив нас несколько местных размалёванных девиц, видно, не упускающих случая повертеться на виду у «проезжих», самим поглазеть на незнакомые лица. Похоже, это сделалось у них потребностью хоть какого-то выхода из принадоевшего однообразия сонной здешней жизни, дабы самоутвердиться перед жизнью нездешней, где-то там кипуче интересной, пёстрой – и почувствовать в этом возбуждающую остроту ощущений. И вот, закуривают с этакой манерной лихостью, бегло стреляют глазками, бравадно, на публику, выплёскиваются:

– Ну ты, фикстула, отдай сигарету!

– Во чува! А я у тебя её брала?

– Пошла ты, мать, знаешь куда… Спички не получишь!

– Ша, бабоньки! Ни слова мата – пеленгаторы секут!.

– Нинон, ты глянь, какой мальчик! – откровенный кивок. Глядит с вызовом, ждёт – заговорю ли, затем разочарованно отводит свои расписные. Нинон что-то такое пошептала ей, косясь в нашу сторону, обе ехидно всхихикнули и нарочито бойко заговорили о каком-то «красавчике Джоне» и деловом мероприятии.

Она смотрела на этих резвящихся красоток с простым далёким любопытством, как на невиданных странных существ, как-то непонятно себя проявляющих. И от этого во мне ещё взмыло к ней чудное, дивное!..

Ударили в колокол – пароход ответил сразу отвальным трёхкратно отрывистым свистком, оглушая эту захолустную тишь и эхом аукаясь в темнеющих унылых перехолмьях. Следом раздались скороговоркой команды «убрать трап! отдать швартовые!» Связь с пристанью, с берегом, с землёй кончена – задним ходом выбираемся из залива и – снова в путь…

Солнце зашло, но небо ещё отражённо светилось, лишь у противоположного, водного горизонта тускло меркло. Берег становился всё пустынней по мере нашего удаления, всё тоньше между водой и небом.

Бабка с малышом ушла. С нами оставалась ещё простоволосая. Я дрожал от напряжения и вечерней свежести, чувствительной на ходу. О девочка – опять она коротким своим взглядом ко мне, прямо и открыто, и тут же опустила глаза к бегущей воде и снова задумалась. И я не скрывал своего взгляда, даже не старался скрыть в нём то, что чувствовал, да и не смог бы, пожалуй. Я смотрел на неё так часто и притом так длительно каждый раз, будто стремился навсегда запечатлеть в памяти её лицо, её необыкновенное, узнанное сердцем лицо, – удержать от времени, от предательской каждоминутной неизвестности хотел я это лицо своими затяжными взглядами. Ещё и ещё – на её склонённый профиль, на длинные вьющиеся крупно волосы, на ломкую стройность фигурки, – я окутывал её, укрывал душою от всех возможных гроз и грязей, от обид и бед… меня продирал озноб обережения. Приласканный минутой, я тщился постигнуть, что – вот она, тут, со мной, и мы уже как-то сообщены друг с другом. С ней был мне благостный свет жизни – и ничего более не то что не нужно, а нельзя, чтоб и малейше не нарушить этого состояния.

«А как в ней всё – благородностъ! – вдруг открылось мне ясно. – И ведь чистая, не по наследству, нет, и не наносная – чувствовалось бы. А – просто, из прямого даяния, из родника. Бывает же… И сама-то понятия не имеет, а так и живёт, как живётся…»

За спиной открылось окно каюты.

– Танюшка, зайди-ко сюды! – голос бабки.

Сейчас уйдёт! Но Танюшкой оказалась простоволосая – нехотя прошаркала тапочками на босу ногу мимо меня в дверь…

И остались мы одни. Как специально отозвала! – я взвёлся буйной дрожью, смешно даже, и не унять… Вот – тебе дана идеальная возможность – заговорить, познакомиться. И она – неужели, неужели ждёт? – неподвижно глядит на сумеречно переливающуюся откатную волну, не уходит. «Заговорить, сказать что-нибудь…» – стучало в голове; но я наслаждался нашей уединённостью. «Как смутилась сегодня, увидев, – вспала казанская картинка, – и вот, стоит, не избегает, не сторонится, мы – вдвоём». Да, вникнуть: сейчас девочка только со мной – и только моя. Перед всем миром моя! И ещё не перебито, не обозначено словом, ещё всё в таинстве дикой чистоты. Такой минуты – такой больше не будет, «не будет и для знакомства» – ввернулось напоминание.

Вода перед глазами быстро убегала, мерно журча, переплёскиваясь со встречными волнами, – похоже, летим на «полном впепрёд», почему-то торопимся, торопимся куда-то…

Она вновь посмотрела близким замедленным взглядом и так в мою сторону опустила глаза, заведя одну ногу боком на кнехт, отчего чуть капризно по-ребячьи изогнулась вполоборота ко мне – мне даже не по себе стало. Вся непосредственность этой скривлённой позы заинтересованно присмиревшего подростка, такое выражение привлеченности тронуло и ответно завело: «Смотри, смотри… пока дано, пока можно видеть», – повторял я, переполняясь нежностью. Это было упоение, какого ни одна иная близость дать не могла. «Ну что ты тянешь!» – опять подстегнул я себя и стал мучительно искать как заговорить, как – чтобы было естественней. Главное – начать. С чего? С тривиального в таких ситуациях вопроса: далеко ли едете? Или поинтересоваться – домой или в гости? Не воспримет ли она как дурное любопытство? Какое, в сущности, мне дело?

Ах, щепетильность! Ведь как-то надо же начать! А если разговор пойдёт, то можно будет там, для поддержания, и о мальчугане спросить, – да и легче уж будет.

Она опять взглянула в мою сторону, но… на этот раз мимо меня. Я оглянулся. Я мог ожидать увидеть кого угодно из пароходских – но Ларису?! Подошла в накинутом на плечи жакетике и встала с другого боку от меня. Это было… ну прямо-таки «специально»! Каким образом она пришла сюда и именно сюда – не на другую сторону парохода, не на палубные проходы 4-го класса? Случайно? Но если б хоть что-то похожее на удивление, если б хоть тень смущения, просто от неожидания даже увидеть здесь меня! Ничего подобного, всё как должное приняла без эмоций. Как-то увидела с верхней палубы, оказавшись над нами? Как бы то ни было, Лариса здесь – и теперь я стоял между ними. Мне представилась суть этого: я стоял меж двух начал – плотским и духовным, – судьба искушает, предоставляя этот извечный выбор. Я не мог сдержать улыбки: классический треугольник, не угодно ли, романистов жёваный хлебец. Весело повернувшись к девочке как сообщник, как бы поделиться с ней своим недоумением, я застал её взгляд всё ещё в мою сторону – кроткий, отступленный взгляд. Она сняла руки с перил, стеснённо неловко повернулась и прошла сзади в коридорную дверь.