Жители острова Хемсё - Август Стриндберг

Когда Густав услышал о покупке сена, он горячо начал отговаривать тратить деньги на то, что у них уже имеется. Но старуха заставила его замолчать, говоря, что он в этом деле ничего не понимает.

Затем, приняв другие менее важные решения, отправились они в поле.

Там целые полосы лежали под паром.

— Ага, ага! — воскликнул с сожалением Карлсон, увидав, что хорошая земля обрабатывается таким устарелым способом. Ах! Какое ребячество! Ни у кого больше нет пара, но зато сеется клевер! Если можно иметь урожай ежегодно, почему же пользоваться им через год?

Густав полагал, что ежегодная жатва истощает землю, которой нужен отдых, как человеку.

Но Карлсон весьма справедливо, хотя довольно туманно, объяснил ему, что клевер удабривает землю, вместо того чтобы ее истощать; он, кроме того, избавляет ее от сорных трав.

— Никогда еще я этого не слыхал,— заметил Густав,— чтобы хлеб землю удобрял!

Он никак не мог понять толкования Карлсона о том, что травы получают главным образом свое питание «из воздуха».

Потом осмотрели отводные каналы; они были переполнены водой и заросли́.

Местами густо рос хлеб, как будто зерно сеяли полными пригоршнями, местами все заросло сорной травой.

Луга не были прочищены; прошлогодняя листва покрывала и душила траву, обратившуюся в одну слипшуюся массу.

Заборы, огораживающие поля, были близки к полному разрушению. Все было в том обветшалом виде, о котором старуха говорила в разговоре вечером.

Но Густав и слышать не хотел о дельных замечаниях Карлсона; он отклонял их как нечто неприятное, которое почему-то выкапывается из области прошлого. Он страшился работы, но больше всего он боялся, чтобы матери не пришлось раскошеливаться.

Когда они затем пошли на телячий загон, то Густав отстал, а когда они пришли в лес, то его уже не было с ними. Старуха позвала его, но ответа не последовало.

— Пусть идет,— сказала старуха.— Вот каков Густав! Он немного туп и не ленив только тогда, когда отправляется с ружьем на море. Но это не должно смущать Карлсона, потому что злого умысла в нем нет. Отец хотел сделать из него хорошего человека; он не хотел, чтобы сын шел в работники, а чтобы мог делать, что пожелает. Когда ему минуло двенадцать лет, он получил собственную свою лодку, а также, конечно, и ружье. С той поры с ним ничего нельзя было поделать. Теперь рыболовство падает, поэтому-то я и подумала о пахоте, так как земля все же верней, чем море. Дело пошло бы, если бы только Густав умел приказывать людям работать; но он всегда обращается с парнями как с товарищами, и работа вперед нейдет.

— Людей баловать — это не годится,— подтвердил Карлсон,— и вот что я должен тут же сказать тетке, благо мы с глазу на глаз: если я должен стать вроде надсмотрщика, то я должен обедать в комнате и спать один, а то люди не будут меня уважать — и я ничего не добьюсь.

— Обедать в комнате,— продолжала озабоченно старуха, перелезая через забор,— вряд ли будет возможно. Рабочим не по нутру, если кто обедает не с ними в кухне. Это даже не решался делать старый Флод, а уж Густав никогда этого не делал. А если так поступить, то они сейчас же подымут историю из-за еды, встанут на дыбы. Нет, из этого ничего не выйдет. Но спать в отдельной комнате — это дело другое; это мы еще посмотрим. Люди и то находят, что их помещается слишком много в кухне, и я думаю, что Норман охотнее будет спать один в своей постели, чем с кем-нибудь другим.

Карлсон счел за лучшее удовольствоваться наполовину выигранной победой и пока спрятал другой заряд.

Теперь они вошли в сосновый лес, где в расщелинах некоторых валунов еще лежал грязный снег, усыпанный опавшими иглами. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли смолу; а под кустами орешника сквозь прогнившую листву выглядывал трилистник. Из-под моха поднималась теплая влага; сквозь стволы деревьев видно было, как над забором дрожало сияние воздуха; дальше синела морская даль, слегка колеблемая ветерком; белка шуршала в ветках, а зеленый дятел постукивал своим клювом по стволу сосны.

Старушка семенила по тропинке, по иглам и корням. Карлсон, шедший за нею, видел, как при каждом ее шаге мелькали подошвы и исчезали под подолом платья. Тогда ему пришло на ум, что вчера она показалась ему старше.

— Тетка, однако, быстра на ноги,— сказал Карлсон, выражая этим свое настроение, внушенное красотами весны.

— Что он говорит! Можно подумать, что он заигрывает со старой бабой.

— Нет, я всегда говорю то, что думаю,— сказал Карлсон убежденно.— Поспевая за теткой, я весь вспотел.

— Мы дальше не пойдем,— ответила старуха и остановилась, чтобы перевести дух.— Отсюда Карлсон может осмотреть лес; сюда мы сгоняем летом скотину, когда она не пасется на островках.

Карлсон окинул лес взглядом знатока — он нашел, что там очень много валежника и что на корню хороший строевой лес.

— Но какой плохой уход! Хворост валяется в таком беспорядке, что тут всякий себе шею сломит!

— Теперь Карлсон сам видит, в каком положении дело. Пусть он управляет, как найдет нужным, и пусть строго смотрит за делом. Он все приведет в порядок, в этом я уверена! Не так ли, Карлсон?

— Я уж дело свое буду делать, лишь бы другие работали! А для этого вы должны мне помочь, тетка,— сказал в заключение Карлсон.

Он сознавал, что нелегко ему будет отвоевать себе положение военачальника, так как рядовые давно на местах.

Среди непрерывной беседы о том, каким образом и каким способом вступит Карлсон в управление и будет охранять свое начальническое положение, вернулись они домой. Карлсон старался внушить старухе, что это начальническое положение является главным условием для процветания мызы.

Теперь должна была быть прочитана проповедь, но из мужчин никто не явился. Оба стрелка с ружьями пошли в лес; Рундквист, как всегда, скрылся где-то на освещенной солнцем горе. Так было всегда, когда надо было выслушать слово Божие.

Карлсон уверял, что можно обойтись и без слушателей, а что если не затворять двери, то, пока горшки будут закипать в печке, девушки тоже услышат кое-что из прочитанного.

Когда старуха выразила свое сомнение по поводу того, сможет ли она прочесть, то Карлсон сейчас же выказал готовность это исполнить.

— Ага! Я на прежнем своем месте часто читал проповеди; это меня не затруднит.

Старуха раскрыла календарь и отыскала текст этого дня, а именно второе воскресенье после Пасхи, посвященное доброму пастырю.

Карлсон взял с полки лютеранскую книгу проповедей и сел на стул посреди комнаты; тут мог он воображать себе, что его хорошо услышат и увидят его подчиненные. Затем он развернул книгу церковных песнопений и запел громким голосом текст писания снизу доверху по всей гамме, как это делали при нем однажды приезжие проповедники и как ему уже приходилось самому делать.

— «И сказал Господь пришедшим к нему иудеям: Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит».

Поразительное чувство личной ответственности охватило чтеца, когда он произнес следующие слова: «Я есмь пастырь добрый». Он многозначительно взглянул в окно, как будто желая увидеть обоих отсутствующих наемных рабочих, Рундквиста и Нормана.

Старуха грустно кивнула головой и взяла кошку к себе на колени, как бы принимая в свои объятия заблудшую овцу.

Карлсон же продолжал читать дальше дрожащим от волнения голосом, как будто он сам написал эти строки.

— «А наемник бежит — да, он бежит,— повторил он,— потому что наемник (почти крикнул он) не радеет об овцах».

— «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня»,— продолжал он уже наизусть, так как он эти слова знал по катехизису.

После этого он уже продолжал слабым голосом, опустив глаза, как бы глубоко страдая за злобу людскую, и вздохнул. Особое ударение, которое он придавал словам, выразительные взгляды по сторонам указывали на то, что он с болью в сердце указывает на неведомых злодеев, не желая их открыто обвинять.

— «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора; и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос Мой!»

Затем он прошептал с лицом, засиявшим улыбкой, пророческим тоном, полным надежды и уверенности:

— «И будет одно стадо и один Пастырь».

— И один Пастырь! — повторила старуха, мысли которой были далеко от мыслей Карлсона.

Затем он взял в руки книгу проповедей и сначала сделал кислое лицо, когда, перелистав страницы, увидал, что это была длинная история; но затем набрался мужества и начал. Тема не вполне соответствовала его намерениям; она больше придерживалась христианской символической стороны; поэтому-то он и не был столь воодушевлен, как при чтении текста. Он быстро пробегал по столбцам, а когда переворачивал страницы, то доводил быстроту до того, что влажными пальцами переворачивал сразу по две страницы, стараясь, чтобы старуха этого не заметила.