Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

Карпухин ничего не мог с собой поделать: глаза у него слипались, он крутил головой, чтобы не заснуть. Дежурство было спокойным, но он все равно устал.

— Очень хорошо, — донесся до него голос Митрофана Яковлевича. — Пожалуйста, доложите об операциях.

Заведующие отделениями стали докладывать: у того — то-то, а у этого — это.

Стоп, — значит, у них сегодня локтевой сустав. Дугообразный разрез, проходящий ниже локтевого отростка…

У заведующей отделением Ираиды Петровны Москалевой фигура молотобойца. Она носит на работу сумку, из которой выглядывает крупная голубая чашечка термоса.

На операции сонливость пройдет. Карпухин успел это проверить, хотя до сих пор предпочитает ходить сонным, но не оперировать.

— …У нас нет закиси азота, а с эфиром работать опасно, потому что мы пользуемся диатермией, — докладывал нейрохирург.

Взрыв в операционной. Это бывает. Диатермия искрит и, если пользоваться легковоспламеняемым эфиром…

Ему уже тошно в городе. Он привык к своему поселку. Его там все знают. И девчат много. У Светланы-учительницы синие глазки… Правда, он ее обходит за три версты, робеет.

Карпухина толкнул Зарубин. Заботится, чтобы ему как старосте не сделали замечания. Охраняет паству от недоброй пасти и другой напасти. Дисциплинирован, как робот. А справа Глушко широко расставил ноги, локти на коленях, подбородок ручищами держит. Саша рожден быть травматологом, а его в детскую хирургию сунули.

— …Просим увеличить количество перевязочного материала.

А в их больнице хирург целый год просит себе наркозный аппарат. «Очень хорошо, — говорит Кустов, — облздравотдел пойдет вам навстречу». Целый год идут навстречу их больнице.

—.. Учитывая данные бронхограммы… пневмонэктомия… активная аспирация…

Карпухин перебирал в памяти хорошеньких девочек: Света — учительница, Ася — студентка, Валя — сестричка, Галя Степанова — секретарша главного врача. Тоже мне секретарша! С такой мордочкой нельзя быть уверенной, что тебя держат в больнице ради деловых качеств.

Ого! Сон-то как рукой сняло. К сожалению, по ночам это средство тоже действует безотказно, стоит только вообразить себя красивым и милостивым. По утрам простыня скручена жгутом. Спать хочется. Ребята смеются.

— …Предполагаем произвести одномоментно.

Ну и давайте! Сейчас бы выспаться, а вечерком позвонить в чей-нибудь гостеприимный звоночек на двери. «Здесь проживает Ася Иванова?» — «Как же, как же, вон там комната налево».

Карпухин бойко поправил очки. Саша Глушко засмеялся, глядя на него. Сашка — прекрасная аудитория для артиста. Ценитель пантомимы, понимает стихи, а самое главное — не скупится на рукоплескания.

Дальше. Он стоит у двери Вали Филимоновой. Валя маленькая, хрупкая, смотрит на него обиженно. О нет! Легче иметь дело с принципиальными поборниками нравственности. Можно тягаться с противоборствующими, но не со святыми. Он слишком часто обходил женщин, чтобы тягаться со святыми.

И опять же условности. Ах, эти надуманные условности цивилизации! Когда однажды в автобусе от резкого толчка ему на колени села хорошенькая женщина, он, раб цивилизации, высказал ей свое неудовольствие.

Пятиминутка закончилась. Врачи гуськом выходили из конференц-зала.

Карпухин немного подождал у стенгазеты. Карпухин не любит свидетелей. В конце коридора есть кабинет с внушительной табличкой — «Главный врач». Так это там. Там лицо, улыбки, фигурка, которые позволили поэту по аналогичному случаю воскликнуть: «Не для любви ли ты создана?» — и этим снять с любвеобильных мужчин ответственность за свое скотство.

К сожалению, прямо напротив Гали сидит эта мегера Щапова, инспектор по кадрам. В качестве контраста она, пожалуй, на месте, но у этого контраста есть глаза и уши.

Он увидел впереди себя широкую спину Глушко. Пришла в голову капитулянтская мысль попросить Сашку, чтобы тот сам все уладил. Но быстро сообразил, что одна богиня пополам с Глушко — не так уж жирно для холостого мужчины. И вообще его поэтическая натура противится соавторству.

Подойдя к кабинету главного врача, Карпухин остановился. Он хотел было уже повернуть назад — подвела нервная система, — но дверь открылась, и Галина Ивановна — чудесные зубки, прекрасная фигурка — пролетела мимо него.

— Доктор Золотарев! — крикнула она с лестницы.

— Что еще? — отозвался Андрей снизу.

— Вас район вызывает к телефону.

Виталий поправил очки и шагнул к девушке, глубоко обиженный на природу за то, что в придачу к мужской темпераментной натуре она не наделила его смелостью.

— Галина Ивановна, я к вам насчет вечера…

— А что насчет вечера? Кажется, в месткоме Зинаида Степановна отвечает за вечер.

— Ага, значит, к ней?..

— К ней, к ней. А что вы хотели?

— Я хотел… Вы твист танцуете?

Она прислонилась к стене и, откинув голову, громко рассмеялась. Обидно и красиво смеялась Галина Ивановна, а он стоял перед ней и проклинал свою участь мальчика, подателя смешной реплики.

— Милый вы мой поклонник, — вздохнула она, став серьезной. — У меня есть жених…

Он нерешительно потоптался на месте.

— Жених — это понятно. Это нечто, могущее стать мужем…

Мимо, даже не посмотрев на них, прошел Андрей Золотарев.

Если мне захочется

умереть от скуки,

я позову вас

Петр Степанович Цыганков, выходя из ординаторской, желчно сказал: «Если у вас чешутся руки, сделайте милость — получше пишите истории болезни».

Не стоило им заводить этого разговора, но все трое, присутствующие здесь, работали в районах хирургами или желали ими стать. Они приехали в областную больницу, чтобы освоить новые операции, а им говорят, что они молоды, что им полезно присмотреться, что операции от них никуда не уйдут и что вообще самое главное для хирурга — терпение.

Зарубин во время разговора помалкивал, Великанов слишком входил в положение Цыганкова — в сущности рядового хирурга, от которого не зависит, доверять стажерам операции или, сославшись на мировую практику и собственную биографию, оставить все как есть.

Зато Андрей Золотарев вспылил. Правда его была обидной и потому уязвимой. Если бы Цыганков, в свою очередь, не потерял самообладание, ему бы нетрудно было доказать, что пора ученичества в хирургии всегда равна веку хирурга и что оперативная техника — самое простое в этой науке и этому простому способно обучиться большинство людей.

Теперь, когда Петр Степанович вышел, все молча уткнулись в истории болезни. «Общее состояние удовлетворительное… Пульс… Язык… Живот… Физиологические отправления в норме…»

Рядом с Золотаревым скрипел пером Зарубин. Буковки аккуратные, с граверскими завитушками. Может быть, лично для Зарубина и не имеет смысла этот спор, поскольку он из всех приехавших на специализацию самый опытный. Но Золотарев видит его насквозь. Молчание Зарубина — это молчание втируши, пай-мальчика. Весь он сложен из понятливости, терпимости, умения посторониться. Если бы людей характеризовала простая сумма качеств, поддающихся перечислению, какой идеальный