Другой остров Джона Булля - Бернард Шоу

Бродбент. Какая связь с английским национальным характером?

Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и погружается в созерцание вызванных им самим образов.)

Бродбент (с искренним восхищением). Вот видите, Ларри, а мне бы это никогда и в голову не пришло. У вас, ирландцев, прямо-таки блестящий ум. Конечно, все это страшный вздор, но какая остроумная мысль! Откуда вы только это берете! Вы непременно должны написать об этом статью; вам за нее заплатят. Если «Природа» не возьмет, я ее устрою в «Инженерный вестник», — я знаком с редактором.

Дойл. Вернемся к делу. Надо вам рассказать о Норе.

Бродбент. Нет, нет, это была бестактность с моей стороны. Я не должен был этого касаться.

Дойл. Я все-таки расскажу. У Норы есть состояние.

Бродбент (с живым интересом). Вот как! И большое?

Дойл. Сорок в год.

Бродбент. Сорок тысяч?

Дойл. Нет. Просто сорок. Сорок фунтов.

Бродбент (поражен). И это у вас в Роскулене называется состоянием?

Дойл. В Роскулене, если у девушки есть приданое в пять фунтов, она и это считает состоянием. А сорок фунтов в год — это и в самом деле состояние; и Нора пользуется большим уважением в обществе в качестве богатой наследницы. Эти сорок фунтов не раз помогали моему отцу сводить концы с концами, когда ему приходилось туго. Мой отец был земельным агентом у ее отца. Когда он умер, она приехала к нам погостить и с тех пор живет у нас.

Бродбент (слушает внимательно, начиная подозревать, что Ларри соблазнил Нору, и решив вывести его на чистую воду). С каких пор? Сколько вам было лет, когда она приехала?

Дойл. Семнадцать. И ей было столько же. Будь она постарше и поумней, она не стала бы у нас жить. Мы провели вместе года полтора, пока я не уехал в Дублин учиться. Потом мы виделись, когда я приезжал домой на рождество и на пасху. Для нее это, должно быть, всякий раз было событие, хотя я тогда об этом, конечно, не думал.

Бродбент. Вы были сильно увлечены?

Дойл. По-настоящему — нет. У меня тогда было только две мысли в голове: первое — это чему-нибудь научиться; второе — удрать из Ирландии и как-нибудь применить свои знания на деле. Нора в счет не шла. Романтические чувства она во мне, пожалуй, вызывала, но такие же чувства вызывали во мне героини Байрона или старинная Круглая башня в Роскулене; и Нора значила не больше, чем они. Мне никогда не приходило в голову пересечь канал Святого Георга, чтобы повидаться с ней, или хотя бы высадиться в Куинстауне на обратном пути из Америки и вернуться в Лондон через Ирландию.

Бродбент. Вы ей не говорили ничего такого, что дало бы ей повод думать, что она должна вас ждать?

Дойл. Нет, никогда. Но она ждет меня.

Бродбент. Почему вы знаете?

Дойл. Она мне пишет письма в день своего рождения. Раньше она писала мне и в день моего рождения и посылала маленькие подарки. Но я это прекратил, уверил ее, что постоянно путешествую и посылки все равно пропадают в заграничных почтовых отделениях.

Бродбент. Вы отвечаете на ее письма?

Дойл. Не очень аккуратно. Но все-таки время от времени уведомляю, что получил их.

Бродбент. Что вы испытываете, когда видите ее почерк на конверте?

Дойл. Неловкость. Готов заплатить пятьдесят фунтов, только бы не получать этого письма.

Бродбент (принимает строгий вид и откидывается на стуле, давая понять, что допрос окончен и заключение неблагоприятно для свидетеля). Гм!

Дойл. Что означает ваше «гм»?

Бродбент. Я знаю, конечно, что нравственный кодекс в Ирландии не таков, как в Англии. Но мы, англичане, считаем, что играть сердцем женщины в высшей степени непорядочно.

Дойл. Вы хотите сказать, что англичанин посватался бы к другой, а Норе вернул бы ее письма и подарки с объяснением, что он ее недостоин и желает ей всяческого счастья?

Бродбент. Даже это, может быть, лучше, чем неизвестность; бедная девушка наконец бы успокоилась.

Дойл. Успокоилась? Ну, не знаю. Одно только могу вам сказать: Нора скорей согласится ждать, пока не умрет от старости, чем когда-нибудь спросит о моих намерениях или хоть снизойдет до намека на то, что они ее интересуют. Вы не знаете, что такое ирландская гордость. Из меня ее повытрясли здесь, в Англии, но Нора никогда не была в Англии, и если бы мне предоставили на выбор — оскорбить в ней эту щепетильность или ударить ее по лицу, я бы ударил ее по лицу, ни секунды не задумываясь.

Бродбент (сидит, поглаживая колено и предаваясь размышлениям, по-видимому приятным). Право, это все очень трогательно. В этом есть особое ирландское обаяние. А в вас, Ларри, знаете, что самое плохое? Вы совсем не чувствуете ирландского обаяния.

Дойл. Чувствую не хуже вас. Но это обаяние мечты. Живите в мечтах — и на вас отпечатлеется их обаяние; живите среди фактов — и на вас отпечатлеется их грубость. Хотел бы я жить в такой стране, где факты не были бы грубы и мечты не были бы нереальны!

Бродбент (меняя позу и на страстность Дойла отвечая тоном глубокой убежденности; локти его упираются в стол, кулаки крепко сжаты). Не отчаивайтесь, Ларри, дружище. Сейчас положение очень печальное, но после ближайших выборов, увидите, будет большая перемена.

Дойл (вскакивает). Подите вы, идиот!

Бродбент (тоже встает, нисколько не обиженный). Ха, ха! Смейтесь, смейтесь! Увидим, кто был прав. Но об этом сейчас не стоит спорить. Так вот что, Ларри: хотите, чтобы я вам дал совет относительно мисс Рейли?

Дойл (краснея). Нет, не хочу. Провалитесь вы с вашими советами! (Смягчаясь.) Ну ладно, советуйте!

Бродбент. Видите ли, все, что вы мне о ней рассказали, производит самое благоприятное впечатление. Ее чувства сделали бы честь настоящей леди; и хотя не приходится закрывать глаза на тот факт, что в Англии при ее доходах она могла бы занять место только в самых низших слоях среднего класса…

Дойл. Послушайте, Том. Кстати, вы мне напомнили. Когда будете в Ирландии, не вздумайте распространяться насчет среднего класса и хвастать, что к нему принадлежите. В Ирландии или вы джентльмен, или вы ничто. Если вы захотите сказать Норе дерзость, назовите ее паписткой[19]; но если вы скажете ей, что она принадлежит к среднему классу, — ну, лучше б вам не родиться!

Бродбент (неукротимо). Не бойтесь. Я знаю, что вы все до одного происходите от древних королей. (Снисходительно.) Я не так уж бестактен, как вы думаете, дружище. (Снова серьезным тоном.) Я нисколько не сомневаюсь, что мисс Рейли — истинная леди; и я от всего сердца советую вам поехать со мной и взглянуть на нее еще разок, раньше чем принимать окончательное решение. Кстати, есть у вас ее карточка?

Дойл. Карточки прекратились после того, как ей исполнилось двадцать пять лет.

Бродбент (сокрушенно). Ах да, понятно. (С чувством, строго.) Ларри, вы отвратительно поступили с бедной девушкой.

Дойл. Бог мой! Если б она только знала, что двое мужчин так о ней разговаривают!..

Бродбент. Ее бы это оскорбило? Конечно, конечно. Нам должно быть стыдно, Ларри. (Все более и более увлекаясь новой мыслью.) Знаете, у меня предчувствие, что в мисс Рейли я найду женщину необыкновенную.

Дойл (бросает на него острый взгляд). Вот как! Предчувствие у вас?

Бродбент. Да. Есть что-то необычайно трогательное в истории этой прекрасной девушки.

Дойл. Прекрас… Ого! Да тут, пожалуй, есть выход для Норы! И для меня! (Кричит.) Ходсон!

Ходсон (появляясь в дверях). Вы меня звали, сэр?

Дойл. Уложите мои вещи. Я еду в Ирландию вместе с мистером Бродбентом.

Ходсон. Слушаю, сэр. (Удаляется в спальню.)

Бродбент (хлопает Дойла по плечу). Благодарю, дружище! Благодарю вас!

Действие второе

Роскулен. С западной стороны, частично заслоняя перспективу, поднимается каменистый склон, поросший вереском. На склоне огромный камень, расположенный так странно, как не могли его поместить никакие естественные силы; можно подумать, он заброшен на склон рукой великана. За склоном, в пустынной долине, виднеется Круглая башня. Безлюдная белая дорога тянется к западу мимо башни и теряется у подножия далеких гор. Вечер; в ирландском небе широкие полосы шелковисто-зеленого цвета. Садится солнце. Возле камня стоит человек; у него лицо юного святого, хотя волосы его белы и за плечами уже добрых пятьдесят лет жизни. Погруженный в меланхолическое созерцание, он смотрит на небо над холмами, словно надеется своим напряженным взглядом проникнуть сквозь закатное сияние и различить за ним улицы неба. Он одет в черное и по виду больше похож на духовное лицо, чем многие современные английские священники; однако он не носит пасторской одежды. Его пробуждает от задумчивости стрекотание какого-то насекомого, исходящее от кустика травы в расщелине большого камня. Лицо его проясняется; он осторожно поворачивается и, сняв шляпу, с важностью кланяется кустику и заговаривает с насекомым на местном наречии; чувствуется, однако, что это только шутливое подражание простонародному говору, а не обычный его способ выражения.