Убиться веником, ваше высочество! (СИ) - Брэйн Даниэль

На скамеечке, стоявшей в углу, я нашла нечто, похожее на залитую водой золу в горшочке. Я сунула руку в бочки по очереди — вода порядком остывшая, но не настолько паршивая, как я могла ожидать. Сперва ополоснуться в самой мутной воде, потом в более чистой и после — в последней бочке, в которой, похоже, никто не до меня и не мылся, и это не самый мудрый план с точки зрения гигиены, допустим. Я подтащила к бочке с грязной водой шаткую скамеечку, осторожно поставила на бортик горшок с золой и, стараясь его не зацепить, влезла в бочку сама.

Вода оказалась холоднее, чем мне показалось, и чище, чем я подумала. Бочка пригодилась кому-то от силы пару раз. К черту брезгливость, выбор у меня существует такой: или я пытаюсь отмыться, пока есть возможность, или корчу из себя принцессу крови; приходит Арман, доносит о моих выкрутасах монаху, и тот приказывает выкинуть меня вон. Не стоит будить лихо, пока оно тихо спит и благодушно ко мне настроено.

Зола, или что это было, отлично мылилось и очень приятно пахло. Вода пошла темной пеной, я намыливала тело и волосы, окуналась, смывая с себя все, и намыливалась снова. После четырех ныряний я решила, что можно перейти ко второму этапу, и перебралась в соседнюю бочку, оставив на полу щедрые пенные лужи.

Когда я плескалась в третьей бочке, радостно выдыхая и предпочитая не думать, что я могла подхватить, пришла монашка. Я вынырнула, ойкнула, но монашка не повернула ко мне головы, сдвинула в сторону свечи, положила на столик одежду и тряпку и ушла. На еду, святая сестра, пожлобились?

Процесс омовения был похож на тот, что существовал в знакомой мне истории, но с отличиями. Не было ни простыней, в которые можно завернуться во время мытья и после, ни хоть какого обогрева помещений. Но, подумала я, выбираясь из бочки и от души прыгая среди луж, чтобы не замерзнуть, мне могло повезти куда меньше, я могла очутиться не среди горожан, а среди аристократии, которую так любили превозносить в кино и книгах, забывая, что образ жизни сильных мира этих эпох был далек от образца подражания. В то время как «средний класс» хоть сколько-то заботился о себе, дворянство деградировало с таким рвением, словно поставило это целью.

Тряпка, может, имела иное предназначение, но я кое-как замотала в нее волосы и закрутила тюрбан на голове. Одежду мне принесли очень простую — юбка, рубаха, лиф. Нижнего белья не существовало, обувь или посчитали для меня роскошью, или не нашли. Наряд был поношенный, но относительно чистый, что навело меня на скверную мысль — кто носил его до меня и почему перестал, может, умер, и если да, то от чего и насколько это заразно? Впрочем… к черту.

Конечно, все было великовато, но превосходно по сравнению с тем, что я носила до мытья. Еще не человек, уже не никчемный кусок дерьма. Жить можно. Я скинула с головы тряпку, пальцами расчесала волосы — зола сработала как салонный бальзам, колтуны распадались сами собой, — заплела косу и осторожно открыла дверь.

Никого. По обе стороны коридора никого, обо мне все забыли?

Я слышала приглушенные голоса — молитвы или песнопения, и благоразумно не пошла в ту сторону, опасаясь, что случайно нарушу какой-то запрет. Я потянула носом — пахнет едой? — желудок уже резало довольно сильно, игнорировать боль не получалось. Эдме всегда так жила и радовалась, когда перепадала черствая краюха хлеба? Как часто ей вообще выпадало поесть?

Я остановилась напротив деревянной двери и постучала. Если там никого нет, пойду дальше, попрошу отвести меня к сестре Клотильде — брат Луи собирался сплавить меня именно ей.

Ответа не было, я пожала плечами, потерла, морщась, живот и, слегка скривившись, пошла дальше по коридору, как вдруг открылась дверь — не та, в которую я стучала, и меня с ног до головы окатила презрением монашка. Одежду мне приносила другая сестра, и до меня дошло, что я нахожусь в женском монастыре.

— Здравствуйте, сестра, — улыбнулась я, — я ищу сестру Клотильду. Брат Луи…

Оплеуха была не болезненной, но обидной. Человеколюбие не входило в число добродетелей местных служителей культа. Я сверкнула глазами, рука монашки дернулась, но на этот раз она сдержалась.

— Дерзкая какая, непочтительная, — прошипела она. — Обращайся ко мне «благочестивая мать» и глаза держи долу! Поняла?

Я кивнула. Похоже, лупить меня здесь будут все, кто дотянется, и при попытке бунта с моей стороны легче мне точно не станет.

— Пойдем.

Я уставилась в гладкий каменный пол монастыря и послушно пошла за монахиней. Справа открылась дверь, вышла юбка — я подняла голову, оценила мощную, как гренадер, женщину с ночным горшком в руках. При вида монахини женщина растеклась в приторной улыбке.

— Благословите, благочестивая мать!

Монашка небрежно махнула рукой в сторону женщины и посмотрела на меня. Значит, благословлять человека с горшком в руках — норма жизни, а за неуместное слово сразу по морде, приятный мир, что говорить. Взгляд монахини был такой суровый, что я попятилась в приоткрытую дверь.

— Куда? — осадила меня благочестивая мать. — Отребью тут не место! За мной иди!

И, думала я, теперь уже глазея по сторонам открыто, на кой черт вам здесь отребье, в частности я? Меня похитили и насильно удерживают — зачем, что за сходство, о котором говорили стражники и Арман, в чем мое счастье — в борделе? Очень странно, если к борделю имеет отношение монастырь. Тогда — принесут в жертву?

— Ну, что встала? — спросила благочестивая мать и указала мне на очередную дверь. — Заходи. Тут заночуешь.

Я пожала плечами и толкнула дверь. Помещение напомнило тюремную камеру — узкие лежаки вдоль стен, четыре женщины разного возраста, но все-таки молодые. Монахиня с силой захлопнула за мной дверь — я успела отпрыгнуть и подумать, что сейчас меня опять будут бить.

— Эдме! — закричала полулежавшая на лавке девица и вскочила. — Надо же, и тебя привезли! Вот глупая, — повернулась она к остальным, — совсем скорбная. Даже меня не узнает.

— И куда ее такую? — проворчала полная женщина — а нет, кажется, не полная, просто беременная. — Зачем они скорбную-то взяли?

— Похожа, может? — заметила самая старшая, посмотрела на меня, улыбнулась — люди тут умеют улыбаться, куда катится мир! — и полезла за пазуху. — Тощая какая, голодная, наверное. Кушать хочешь? Держи, — и она протянула мне кусок хлеба.

Да, если у меня и были сомнения в собственной умственной полноценности, то сейчас они укрепились донельзя. Я с жадностью схватила краюху, как оголодавший зверек, и так же жадно, давясь, принялась отщипывать от нее куски и засовывать в рот. Хлеб был несоленый, безвкусный, но мне казался пищей богов.

— Она добрая, безропотная, — рассказывала знакомая со мной прежней девица. — Работящая. Мать ее такая же была… Эдме лет десять было, как Марлен пьяный матрос за пролитую выпивку зарезал. Ну, госпожа Трише и оставила ее у себя, — невнятно тараторила девица, но мне информации хватало. — А куда дите? Не на улицу же выкидывать, все живая душа! Госпожа Трише ее кормила, а как Эдме подросла, сама зарабатывать стала. Она тихая, безответная, у нее то деньги, то еду отберут. Я сколько раз девкам космы трепала — мол, сироту забижаете, Покровительница благости лишит. А им что?

Женщины кивали и посматривали на меня. Я доела хлеб, и надо признать, он встал у меня комом в горле, но хотя бы перестал так сильно болеть желудок.

— Спасибо, госпожа, — произнесла я, и накормившая меня женщина засмеялась.

— Дите ведь совсем? — спросила она у моей знакомой. — Отпустят ее.

Я насторожилась.

— Да не дите, ей девятнадцать уже, — отмахнулась девица. — Но отпустят, какая из нее принцесса. Дохлая, неказистая, не поверит никто, и правда что как ребенок на вид, еще и дурочка.

— А из нас какая принцесса? — захохотала молчавшая до сих пор четвертая женщина. — Особенно из тебя, Соланж, с твоим-то пузом! А ты, Изабо, уже и забыла, как мужик-то выглядит, корова старая! Зато ты, Габи, наощупь половину королевства отличишь!