Ближе к истине - Виктор Ротов

Но все равно — хоть так, хоть этак — спину и грудь наминало до боли. А плечи растирало до крови. Сколько было пролито горьких мальчишеских слез на этой «дороге жизни»!.. Сколько раз я плакал навзрыд на подъеме на Кирпичный перевал, вспоминал маму и проклинал эту крутую горку.

Родительский дом стоит на косогорчике на высоком, под уклон, фундаменте. Под домом просторный подвал. Наше овощехранилище, летом в нем прохладно, зимой — сравнительно тепло. Дом стоит над дорогой.

Крайний и угловой: угол Старошоссейной (Васенко) и Стахановской (Тамбовской). Саманный, крыт обычным железом, что требовало ежегодной покраски. Коридор, кухня и две небольшие комнаты. Вторая с выходом в коридор (изолированная) неотапливаемая, потому зимой нежилая.

Двор небольшой, сильно каменистый. Дедушка Григорий подводами возил землю и песок, чтобы хоть как‑то окультурить участок для огорода. Постепенно возле дома образовался небольшой сад — огород, где бабушка с дедушкой, а потом мама с папой посадили деревья и каждый год выращивали кое‑что из огородных культур. В центре сада росла развесистая, пышная абрикоса (жердела). По — над забором — несколько белых слив и груш. В углу, возле

туалета, — заросли смородины и сирени. Вдоль каменной дорожки, что вела в туалет, — всегда цветы — петушки. А после возвращения из эвакуации мама посадила еще и вьющуюся розу. Она быстро разрослась, так что пришлось соорудить для нее решетчатую стенку из жердей. Мама развернула решетку «лицом» к горам, чтобы розу было видно с Кирпичного перевала, со спуска. Розовое пятнышко. Оно нас радовало: там дом, там отдых, конец мучениям. Оно светило нам, словно огонек доброй надежды. Оно маячило вдали, пока мы шли с ношей на плечах по спуску, и на душе от этого было веселей, и плечи вроде не так болели.

Не знаю, с расчетом мама это сделала, или случайно у нее получилось, но эта роза на решетке из жердочек очень нам помогала, укрепляя дух.

Наша мама обладает удивительным талантом преодолевать трудности. В любой жизненной ситуации она знает точно, что и как нужно делать. И ее невозможно поколебать. Вот ей кажется, что это должно быть так, и она сделает именно так. И чаще всего бывает права. Иной раз кажется, что она знает все. Будто она проделала все тысячу раз своими руками и точно знает, как и что сладить наилучшим образом. Что тебе дом содержать, что тебе вести хозяйство, что тебе приготовить еду. Лучше нее никто не сварит борщ. Мы до сих пор объедаемся ее борщом. Вкуснее пирогов не состряпаешь. Чище нее белья не выстирать. Чище жилье, чем у нее, трудно себе представить…

Конечно, чтобы делать все по — своему, надо обладать характером. И надо его выдерживать. А это не всегда нравится окружающим и сопряжено подчас с большими неприятностями.

Она в совершенстве, мне кажется, владеет и огородничеством: что ни посадит — все у нее растет, как на дрожжах.

У нас был лучший огород за перевалом. Все в нем росло и плодоносило. Матерые огородники, наши соседи, жившие здесь годами, еще до войны — Рагулины и Бойко, бегали к нам любоваться нашими помидорами и капустой. «И как ты, Мария, все это делаешь?!» — поражались они нашим крупным сочным овощам. Она охотно рассказывала обычные вещи, которые почему‑то не воспринимались соседями всерьез, потому что, наверно, были слишком обычными. Она им рассказывала, как мы чистили родник, откуда потом брали воду и поливали грядки. Что после

того, как мы почистили родник, в нем стала прозрачная и вкусная вода. Этой водой мы и поливаем. Растения, мол, как и люди, любят уход и хорошую воду.

Соседи ухмылялись тайком и… не верили.

А с этим родником действительно мы помучились. В долгие годы войны здесь не было хозяина. Родник затянуло, и он почти заглох.

Мы выгребли из него с десяток, если не больше, пудов всякой грязи, ила и полуистлевшей листвы. Мы «мудохались» с ним несколько дней подряд. Бабушка Катя и мы, дети, уже начали роптать — сколько можно здесь копаться?! Мол, мы что, решили здесь угробиться? А мама — знай подбадривает нас, просит почистить еще немножко. Надо добраться до самых ключей. Мол, там таится такое сокровище, что мы «и горечка не будем знать». Мы ныли, жаловались на усталость, негодуя про себя на упорство мамы, но сами продолжали работать. И вот, вместо сокровища, лопата наткнулась на каменную твердь. Меня объял ужас в душе — неужели будем еще долбить этот камень? Но нет. Оказывается, камень — это то, что надо. Вот очистим этот камень — и все.

Очистили. Но в мутной воде ничего не видно, вроде ничего и не сделали. Уставшие и не очень довольные результатами своего труда, пошли спать. А когда утром проснулись, пришли к роднику, нашим глазам предстало чудо — на дне родника, этак из‑под горы выдавались два округлых края скалы, наподобие сомкнутых губ, пускающих ключи. За ночь муть стекла, взвешенные частицы осели, и в роднике, довольно большом, метра полтора на два, и глубоком, так что ведром свободно зачерпывалось, не поднимая мути, стояла такая прозрачная вода, что если бы не движение на дне и сквозь каменные «губы», то казалось, что ее и вовсе нет. С тех пор мы полюбили родник и лелеяли, берегли его как зеницу ока. Он действительно стал для нас настоящим сокровищем: мы пили из него сказочно вкусную воду, мы поливали этой водой наши овощи, и красивее и крупнее наших овощей не было ни у кого во всей округе.

Когда я вспоминаю этот родник, я думаю о маме — это же надо! Откуда она знала, что там таится такой великолепный родник? Или она сквозь землю видит? Но ничего тут особенного нет. Всякий разумный человек знает, должен знать, где природа готова пойти навстречу.

Такая мама во всем. Она знает, чувствует каждый жи

вой росток, каждое проросшее зернышко — знает, что ему надо, чего недостает, что надо сделать, чтоб ему было лучше. Она и жизнь видит как бы изнутри. Сердцем чувствует каждую извилину ее. Ее стараниями, ее активным разумом мы и выжили, несмотря на ужасный голод 32–33 годов, несмотря на страшную войну 41–45 годов, несмотря на последующую разруху и голод, неимоверные трудности. Все йы живы, относительно здоровы, согласно возрасту. И все благодаря тем резервам, тому фундаменту, которые заложены в нас в детстве. Благодаря расторопной, никогда не унывающей нашей маме. Она растила и воспитывала нас так умело и мудро, как делала все в жизни. И без оглядки, без тени сомнений. С изумительной изобретательностью. От всей души. И не просто лишь бы были сыты и здоровы, а старалась вдохнуть в нас и душевные качества, вложить в нас разносторонний интерес к жизни, чтоб жили мы не хлебом единым, который ох как нелегко доставался, а полноценно.

Еще до войны, несмотря на протесты бабушки Кати и папы, она купила нам патефон. Этакое чудо в ящике, оклеенном зеленым клеенчатым материалом. С каким‑то романтическим, волнующим запахом свежей клеёночки, столярного клея и лака. Запах, не похожий ни на что другое, нам в ту пору известное. Ненавязчивый, но стойкий, какой‑то не домашний, но уютный и дразнящий. Всякий раз, когда я поднимал крышку патефона, этот запах вызывал в моем воображении некий неведомый далекий мир, где гудят фабрики, а на фабриках работают люди; добрые, почти волшебники, которые своими руками делают это хитроумное, милое чудо. Вставляешь ручку, покрутишь ее; на вращающийся диск, покрытый зеленым сукном, кладешь испещренную канавками пластинку, на пластинку опускаешь мембрану, ходящую этак хитро, с вывертом, на блестящей никелированной трубке, уходящей куда‑то вовнутрь, напоминающее улиткино убежище, и ждешь. Оно пошипит, пошипит сначала, а потом и заиграет.

Я помню песню первой нашей пластинки до сих пор. И когда слышу ее по радио, волнуюсь.

Я милого любила,

Любила, любила!

Я к милому ходила,

Ходила, ходила!

В роще — калина,

Тёмно, не видно,

Соловьи кругом поют!

В роще — калина,

Тёмно, не видно,

Соловьи кругом поют!..

Патефон стал предметом нашей гордости и радости. Мы, детвора, в нем души не чаяли. Послушать его сбегались со всей улицы. По выходным степенно собирались и взрослые. Празднично приодетые, с бутылкой и с этакими «сладкими» лицами. Мы, детвора, высыпали на улицу, уступали забаву взрослым тетям и дядям. Они садились за стол, угощались и слушали патефон, умиленно улыбаясь.

Этот патефон потом сопровождал нас и в эвакуации. Он пережил с нами войну, послевоенную разруху и голод. Мы взрослели под музыку этого патефона. Учились танцевать парами. Не знаю, как училась танцам моя сестра Валя, но меня она учила «от печки». От печки вроде легче усваивается.

Когда фашисты приблизились к Новороссийску, мы засобирались в эвакуацию. Решено было бежать в станицу Придорожную. В Краснодарском крае. Мама успела к тому времени познакомиться с добрыми и сердечными людьми из этой станицы по фамилии Маслиевы. Мама познакомилась с ними на базаре. Стояли рядом, торговали. Эти люди переночевали у нас однажды. А потом, когда участились налеты и в городе стало невмоготу от бомбежек, пригласили к себе в станицу — там у них спокойно, «никакой войны». И вот мы собрали свои «хархары», как выражалась мама, — необходимые вещички, одежду, харчи… И конечно же — патефон. (Оставлять немцам такое сокровище! Ни за что!) Навязали узлы и покинули дом.