Погоня за миражом - Михаил Герчик

Надо сказать, что Александр Александрович весьма преуспел в этом деле, и Пашкевич высоко ценил его заслуги, хотя никогда не упускал случая прилюдно вытереть о своего заместителя ноги. Просто так, для порядка, чтобы старый служака не забывал, кто в доме хозяин.

Скучала, хотя старалась не подавать вида, только Тихоня. Вечер не сулил ей никаких сюрпризов. Старомодные ухаживания Александра Александровича ее раздражали. Вырядился, как чучело гороховое, в модный клетчатый пиджак, нацепил галстук-бабочку, а у самого на шее плохо выбритые волосы торчат и кадык с кулак величиной. Молодится, козел, а самому уже под шестьдесят, видно, старше Тарлецкого. Попрыгунчик… Хотя хватка у него железная, ссориться — себе дороже.

Что Лидии Николаевне было интересно, так это исподтишка наблюдать за Ларисой и Виктором. Они сидели далеко друг от друга, на противоположных концах длинного стола, но казалось, что их притягивают невидимые — впрочем, вполне заметные искушенному взгляду — нити. Все пространство между ними было заполнено не тарелками, блюдами и бокалами, а любовью, легкой, счастливой, взаимной. Оживленно болтая с мужем и Тарлецким, Лариса то и дело вскидывала глаза на Виктора, и их туманили восторг и обожание. Лидия Николаевна даже ощутила легкий холодок зависти: надо же! «Вот сучка, — подумала она, — ничего не боится! Неужели Пашкевич ни о чем не догадывается? Да нет, не такой он дурак, улыбается, а скулы под кожей так и ходят. Это ему-то с его самомнением терпеть такое! Мне бы эту куклу на вечерок, я бы ей показала, что такое настоящая любовь!»

Вот такая компания собралась у Пашкевичей в честь завершения Ларисой работы над переводом произведений известной американской писательницы и выхода последнего, пятого тома.

За столом, как обычно, говорили обо всем и ни о чем: об эстрадных звездах и их любовниках и любовницах, об Оскаре, полученном Михалковым, о том, чья мода моднее — Зайцева или Юдашкина, о победе Кафельникова на открытом чемпионате Франции по теннису… Татьяна громко, чтобы привлечь всеобщее внимание, рассказывала Елене Львовне, какая она замечательная учительница, как ее любят ученики и родители — к празднику преподнесли великолепную вазу богемского стекла с позолотой; Григорий пытался осадить ее, но безуспешно. Аксючиц развлекал застолье анекдотами. Знал он их невероятное множество, даже книжку для «Афродиты» готовил: армянское радио, чукчи, евреи, Вовочка, Чапаев и Петька, Штирлиц и Брежнев… Некрашевич усадил Веронику к себе на колени и кормил блинами с мочанкой, специально для него приготовленными Клавдией, пышными, в дырочках, еще горячими; Вероника шутливо отбивалась, она не хотела есть и хрустела соленым огурцом, запивая его клюквенным морсом на меду — фирменным напитком домработницы Пашкевичей. Лишь Андрей Иванович почти не принимал участия в общем разговоре; вызывающе дерзкое поведение жены, которая и не думала скрывать свои отношения с Виктором, испортило ему настроение. Некрашевич заметил это; отпустив Веронику, он вытер рот салфеткой и сказал:

— Андрей, это правда, что вы собираетесь печатать книги за рубежом?

— А что делать? — оживился Пашкевич. — Понимаешь, Павлуша, наши полиграфисты с энтузиазмом пилят сук, на котором сидят. Цены взвинтили — выше мировых, а качество… Вот и получается, что книгу дешевле напечатать в Словакии или Финляндии, чем в Минске или Смоленске.

— А расходы на транспортировку, растаможку?

— Мы все прикинули, Павел Валентинович, — вмешалась в разговор Тихоня. — Я ездила в Словакию, подписала договор о намерениях. Завтра можем передать вам все расчеты.

— Насколько я понимаю, без кредита вам не обойтись?

— За что я тебя люблю, дружище, — засмеялся Пашкевич, — так за то, что ты все всегда понимаешь.

— И много надо на первый случай?

— Мизер… Пятьсот тысяч дойчмарок.

— И правда мизер… Типун тебе на язык, Андрюшенька, — Некрашевич снял и протер запотевшие очки. — Обидно. Эти бы деньги в нашу полиграфию вложить, глядишь, и качество появилось бы. А мы отдадим дядям, а сами так и будем на брюхе ползать.

— Мне о подъеме отечественной полиграфии думать некогда, — Пашкевич отодвинул тарелку с телячьей отбивной, к которой так и не притронулся. — Пусть о ней голова болит у тех, кто за это зарплату получает. Мне нужно выпускать книги, снижать себестоимость и цену, иначе их уже скоро никто покупать не будет. А вообще-то инвестиции в полиграфию во всем мире считаются делом выгодным.

— Надо все обмозговать, — кивнул Некрашевич. — Ладно, присылайте ваши расчеты, посидим, подумаем.

— Мужики, хватит болтать! — взорвалась захмелевшая Татьяна. — Лариса, я танцевать хочу. Вруби свою музыку! — И потащила Григория, не знавшего, куда глаза девать от смущения, танцевать.

— Угомонись, — попросил он. — Уже поздно, пора домой. Пока доберемся…

— Ничего, Виктор нас подбросит. Свою машину просрал, так что не чирикай, идиот. Ты ведь нас подбросишь, Витенька?

— Разумеется, — ответил Виктор. — Скажете минут за десять до ухода.

Прощаясь, Некрашевич обнял Пашкевича и, жарко дыша ему в ухо, прошептал:

— Старик, она беременна! Слышишь?! Видал, как она огурчики хрумкала?! — Он счастливо рассмеялся. — У нас будет малыш, Андрюха! Не могу поверить своему счастью, хожу, как обалделый. Уже шесть недель, понимаешь?! Господи, еще столько ждать… Сдохну я от этого ожидания! Только пока молчок, пусть это будет для всех сюрпризом. Тебе одному сказал, просто распирает меня от радости.

Павел нежно обнял Веронику, которая зябко куталась в коричневую норковую шубку, и подмигнул Пашкевичу, как опытный заговорщик. Они жили в том же доме, в соседнем подъезде. Андрей и Лариса проводили их до лифта и вернулись. Тарлецкие уехали на своей машине, остальных увез Виктор. В квартире стало тихо, лишь на кухне жужжала посудомоечная машина — Клавдия занималась своим делом.

Так вот откуда алмазный крестик на платиновой цепочке, догадался Пашкевич. Ну что ж, Павла можно понять. На шестом десятке стать отцом… Почувствовать, что вновь жизнь только начинается, что все еще впереди. Счастливчик! Много ли таких в наше время? Богатых много, а вот счастливых… Большой вопрос, — как говаривал когда-то их сосед дед Левон после второго стакана самогонки, — наука его еще не превзошла. Он и сам не пожалел бы денег на такой подарок, если бы Лариса… Увы, об этом не приходится даже мечтать. Говоря библейским языком, она бесплодна, как сухая смоковница. Она умеет только трахаться; зачать, выносить, родить ребенка — не для нее, и в свое время она честно предупредила его об этом. Конечно, это не вина ее, а беда, но все же…

Пашкевич вспомнил свою дочь от первого брака, Олю, и у него защемило сердце. Когда они с Наташей расстались, Оля была совсем крохой. В последний раз он видел ее вскоре после того, как получил премию за пьесу. Видел издали, прячась, долго шел следом, — она не захотела с ним встретиться, поговорить. Наташа постаралась, чтобы Оля возненавидела его на всю жизнь, и добилась своего. Высокая красивая девочка в беличьей шубке и красном шерстяном берете. Она шла на каток, через плечо были перекинуты ботинки с коньками. Он дошел за ней до самого парка Горького, а потом отправился в ресторан и напился до полусмерти. Сейчас Оле двадцать три, совсем взрослая. Может, уже замуж вышла, детьми обзавелась — его внуками; он ничего о ней не знал. Слишком уж они были несправедливы к нему, и Наташа, и Оля, и у него запеклось сердце от злобы — ах, вы так… Ну и я не лучше. Он годами не вспоминал о них, вычеркнул их из своей жизни, и сегодня не вспомнил бы, если бы не восторженный шепот Некрашевича, не его расплывшаяся от счастья физиономия. Почему так больно ранит чужое счастье? Если бы хоть Лариса не снюхалась с этим кобелем, не выставляла напоказ свою любовь…

Лариса не догадывалась о том, какие мысли терзают его душу, и радовалась: вечер удался, никто не перессорился, даже эта стерва Танька не перепилась, нагрузилась, конечно, под самую завязку, но вела себя более-менее прилично.

— А Вероника — прелесть, — сказала она, вынимая перед зеркалом шпильки из волос. — Что и впрямь любит Павла — не верю, но притворяется — высший класс.

— А я верю, — лениво возразил Пашкевич. — Он славный, Паша, отчего ж его не полюбить. Старше нее? Я ведь тоже старше тебя, а ты-то меня любишь, не так ли?

Вместо ответа Лариса улыбнулась и обвила его шею руками. Ее волосы рассыпались, и Пашкевич потерся о них лицом. Почувствовав головокружение, он подхватил жену на руки и понес в спальню, с горькой иронией подумав о том, что не выключил видеокамеру слежения, и сейчас она запишет на пленку не Виктора, а его — во всех подробностях, отвратительных, когда за этим наблюдаешь со стороны. От всего этого у него тут же пропало желание.

Глава 4