Игра "в дурочку" - Лилия Беляева

А ещё зведза экрана, доживающая свой век в богадельне, просто обязана была жаловаться на одиночество, заброшенность… Почему же нет?

Однако Тамара Мордвинова почти сразу перечеркнула мои предположения и домыслы. Эта престарелая дама оказалась как бы даже моложе меня. И пока старая дама исписывала тетрадь, солнце, не сдвигаясь, стояло в зените и каждая травинка, каждый зеленый прутик, — звенели от радости жить, быть…

«… Ну конечно, конечно, были в моей жизни большие горести. Я знаю страшное. Мой десятилетний сын погиб под бомбежкой. Я убедилась в невероятном: человек с голоду может есть другого, если тот умер прежде, резать на мелкие кусочки и жевать, жевать… Я видела… Ленинградская блокада — это, пожалуй, самая основная часть моей жизни. Я видела, как у голодных-холодных людей за кусочек черного хлеба отнимались шедевры живописи, скульптуры. Там, там, в блокадном Ленинграде, ходили спекулянты, сытые и наглые, обеспечивали свое будущее и своих детей, внуков-правнуков. Но в госпитале, где я работала медсестрой и где вечерами перед ранеными пела русские романсы, — сколько было чистых, светлых душ… И я знаю, какая это радость — вдруг увидеть на обочине пробившийся сквозь асфальт одуванчик…И я знаю, какое это счастье — помочь любимому стать тем, кем его задумал Господь. В тридцать пятом я сказала себе: «Сделаю из Георгия режиссера! Превосходного режиссера!» И это мне удалось. Какой же это подарок судьбы — изо дня в день, и целых сорок шесть лет жит рядом с талантливейшим человеком, который мог спеть десятка два опер от и до, сыграть на аккордеоне, на баяне, затянуть с казаками их песню и присвистнуть в нужном месте звонче всех! А как он танцевал вальс! Я летала в его руках по воздуху…

Бог отнял у нас единственного сына. Возможно, таков промысел Божий. Дети ведь требуют столько забот, любви… Как их совместить с беспамятным, рыцарским служением искусству?

За все, за все благодарю я тебя, жизнь! За мои свершения и несвершения! За то, что и печаль утрат не обошла меня стороной, что я пережила со всеми вместе, со всей страной столько всего, столько всего… Что я слышала грозный рокот житейского моря, меня накрывали подчас с головой его ледяные валы… Но оттого, что мне никогда не хотелось лишь маленького приватного личного удовольствия за атласными шторами, среди плюшевых банкеточек, — я, наверное, и сумела устоять… Никакой душевной опустошенности, никакого ледяного ощущения бессмысленности прожитых лет. Бог подарил мне такую длинную, разноцветную жизнь! Я могу теперь безо всякой суеты перелистать все её страницы, заново пережить как радостные, так и горестные моменты, вспомнить себя, молодую, в огромной белой шляпе, в бальном шифоне, а следом — в кирзе, ватнике, прожженном у костра…

Ну и что же из того, что болезнь моя прогрессирует? Что я попала волею судьбы в Дом ветеранов, где столько старости в ассортименте? Я ещё могу бродить по ближайшему лесу, нюхать цветы, помнить добро…»

Отчего заплакала? Оттого, что она вдруг написала: «Никогда, никогда…»

«… Я знаю, чего не смогу уже никогда: нажать ногой на лопату и в отрытую ямку, где жирно, сочно блестит добротная земля, приладить луковицу лилии регале… Никогда, никогда не распахну обе створки высокого окна прямо в сирень на своей даче… Никогда, никогда не надену белое воздушное платье и туфли-лодочки на тонком каблуке, чтобы войти, сияя, в зал, где, медля каждым следующим тактом, словно приседая в нерешительности, раздаются первые звуки вальса «Голубой Дунай»… Никогда, никогда никто не позовет меня больше издалека голосом мамы, отца, брата, Георгия: «Томочка! Тамарик!» Какая уж я Томочка, со вставной челюстью… Это-то все я понимаю, понимаю, но… Оказывается, тело стареет, а душа никак не поспевает за ним, никак…»

А в самом конце из Тютчева:

«Когда сочувственно на наше словоОдна душа отозваласьНе нужно нам возмездия иного,Довольно с нас, довольно с нас…»

Вот тут я и залилась. Почему? Потому что потому… вспомнила, каких милых девушек играла эта женщина в фильмах тридцатых, сороковых годов, как великолепна она была в образе Нины Арбениной из лермонтовского «Маскарада»… Чтоб уже никогда, никогда…

И моя бедная мать, сидя там, в комнатенке консьержки, не может не думать так: «Никто-никто, никогда-никогда не позовет меня светлым майским вечером: «Настенька! Пора спать!» Никогда-никогда я уже не буду шлепать ладошкой по мячу… Никогда-никогда мой лихой, ни на кого не похожий Ванечка не поднимет меня на руки, не расцелует и не бросит, смеясь, в реку… Никогда, никогда…»

И я, я тоже могу уже нанизать на нить ностальгии немало собственных «никогда»…

Разбередила душу умершая… погибшая актриса. У меня было такое ощущение, что она вот только что сидела здесь, со мной говорила… Чудился запах её духов и шелест её нарядного платья… Мне вспомнилось, что когда-то мой дед, строитель железнодорожных мостов и киноман, сказал взволнованно:

— Настенька, твоя Татьянка очень похожа на Тамару Мордвинову-Табидзе. Глаза, нос… общее выражение…

Что же получается? Правы те, кто во всем видит Божий промысел, а не столкновение случайностей? Недаром я и Мордвинова вдруг нашли друг друга?

… В самом конце васильковой тетради крупным, округлым почерком было написано следующее:

«Марине Васильевне Пиотровской. Милая девочка Марина! Я никогда не видела тебя, но знаю, что ты есть, что бы внучка своего чудесного дедушки Василия Васильевича Пиотровского, которого я никогда-никогда не забуду. В сорок шестом по доносу я была репрессирована и попала в Магаданский лагерь. И там я должна была умереть либо от голода, либо от туберкулеза, либо от того и другого вместе. Он дал мне шанс остаться в живых. Он врачевал в тамошней больничке и взял меня медсестрой. Вот где пригодилась мне моя практика в Ленинградском госпитале во время блокады! Это был поступок! И он, твой добрый-добрый дедушка, остался там, в магаданских снегах, под железным крестом с бирочкой, на которой только номер… А мне он подарил столько лет жизни!

Теперь понятно, почему я все свое имущество завещаю тебе?

Ах, ты хотела бы узнать, почему ни разу не напомнила тебе о себе, не позвала тебя в этот Дом ветеранов? Очень просто, деточка моя: не хочу, чтобы ты увидела меня в жалком состоянии и вдруг да побрезговала или испугалась… Старость и молодость так далеки друг от друга, увы!

Но я надеюсь, что мое завещание пойдет тебе впрок. Заранее знаю, потомки Василия Васильевича не умеют, как и он сам, жить рассудочно, эгоистично и, стало быть, преуспевать, как говорится. Вряд ли, вряд ли… Да поможет тебе Бог! И всем твоим родным и близким людям».

На меня так и пахнуло теплом. Тамара Сергеевна Мордвинова-Табидзе взяла меня в полон. Я почувствовала себя обязанной ей, этой уже несуществующей даме старинного образца, за то хотя бы, что мир после прочтения её записок показался мне разумнее, устойчивее, волшебнее, чем до того.

И если бы не внезапный, ночной звонок Маринки, мне бы, вероятно, довелось ещё какое-то время пребывать в мечтательно-философском, расслабленном состоянии.

Маринка позвонила мне в час ночи, и от этого её звонка опять все зашаталось, заскрипело, заухало по-совиному.

— Тань! Ты только послушай, Тань! Мне только что позвонили. Голос не мужской, не женский, а какой-то средний. Сказал: «Не копай! Сиди, где сидишь! Бери, что дают!»

— И все? — задала я идиотский вопрос.

— Все.

— Так вот попросту? Открыто?

— Я слово в слово запомнила.

— То есть грозит… грозят? Это же угроза!

Конечно, мои вопросы были до смешного нелепы. Конечно, я знала из тех же газет, телепередач, что нынешние бандюги всех рангов не стесняются в добывании средств и убивают почем зря…Но одно дело слышать обо всем таком со стороны и совсем другое — когда темнота-чернота подступает к тебе самой, когда угроза нависает над ближайшей подружкой.

И, все-таки, как же оказалась велика моя и Маринкина тоже кондовая вера в то, что убить человека не так-то просто даже и в наше «бандитско-мафиозное время», в то, что настоящие убийцы не будут звонить по телефону и предупреждать. Ну не может, не может происходить все это в открытую! Я так и сказала ей. И она со мной согласилась. Ну хотя бы потому, что мы одни и те же книжки Конан Дойла читали, и Сименона, про Мегрэ. В конце концов решили, что не следует придавать уж очень большого значения ночному звонку. Возможно, это звонил тот самый Сливкин, который заполучил дачку от Мордвиновой при невыясненных сомнительных обстоятельствах за месяц до её гибели и теперь психует. Понимает, что правда вот-вот всплывет. Небось, врет, что в Бразилию уехал.

— Давай спать. Утро вечера мудренее, — сказала я Маринке. Разберемся! Как Олежек?

— Лучше, температура спала. Вечером навернул целую тарелку тушеной капусты с сосиской.