Искусственный голос - Григорий Тарнаруцкий

Следующий день Громов провел в хлопотах. Оформлял документы, покупал билет. И думая все время о возможном Надином возвращении, то корил себя за оставленный беспорядок, то начинал беспокоиться, не проглядит ли она приготовленную записку. А когда, закончив отъездные дела, подошел к дверям своей квартиры, неожиданно заволновался и, прежде чем открыть их, долго прислушивался, не раздастся ли за ними звук, обнаруживающий присутствие жены. Но в квартире никого не было.

Наутро, кое-как уложив чемодан, Громов захлопнул дверной замок, постоял на лестничной площадке и зашагал вниз, откуда доносились призывные сигналы заждавшегося таксиста.

4

В салоне самолета, возвращаясь домой, Громов почувствовал себя совсем измученным. Не потому, что его замучили гастроли, — наоборот, работы они потребовали очень мало. Просто там, в Париже, попав в непривычную обстановку, Леонид особенно ясно почувствовал, что все последнее время с ним творится что-то неладное.

Это ощущение появилось сразу же в день приезда, еще по дороге в отель. Был уже вечер. Шел дождь, такой мелкий, что казалось, будто он впитался в воздух. На мокром асфальте дрожали разноцветные отражения реклам, и город походил на импрессионистскую картинку. Машина, везущая Громова, больше часа кружила между этими синими, красными, зелеными пятнами, а он не узнавал ни одного, правда, известных ему лишь по описаниям, прославленного бульвара или знакомого здания. Порой чудилось, будто автомобиль мчит его сквозь зыбкий красочный мираж. Изредка мелькали неясные людские фигуры. Были они безлики и похожи друг на друга, как манекены. Дождь делал их блестящими, точно упакованными в целлофан.

Громову стало зябко и захотелось домой, чтобы вокруг были понятные лица, чтобы рядом сидела Надя, прижимаясь своим доверчивым теплым плечом. Он старался себя успокоить, винил во всем дорожную усталость, которую надеялся сбросить крепким здоровым сном.

В отеле, несмотря на поздний час, оказалось людно и суетно. Получив у портье ключ, Леонид медленно поднялся по широкой лестнице. Никто почему-то не пытался подхватить его чемодан — не пришлось демонстрировать свою демократичность, отказываясь от мелкой услужливости. «Тоже мне, заграничный сервис!» — язвительно отметил Громов, отпирая дверь.

В номере он увидел старый закопченный камин, украшенный бронзовыми фигурками. Все еще испытывая нервную зябкость, Леонид обрадованно потянулся к нему, заглянул внутрь… В глубине темного каминного зева горбилась остывшая серая горка углей. Леонид представил горячее потрескивание поленьев и как они распадаются на граненые кусочки жара, — даже ощутил на лице его дыхание.

Вошла горничная. Громов жестами объяснил, что продрог и просит развести огонь. Женщина поняла, засмеялась и, выходя, щелкнула выключателем — угли вспыхнули синеватым электрическим пламенем. «Надо же так опрофаниться!» — с досадой подумал Громов. Потрогал пальцем копоть, — она оказалась искусно подкрашенной. Ему стало совсем холодно и неуютно.

Спать не хотелось, — отпугивала широкая постель. Громов неприкаянно побродил по комнатам номера, отдернул штору и глянул на улицу. Огни за окнами сплетались ожерельями: казалось, кто-то открыл огромную шкатулку, набитую драгоценностями. Но в этом сиянии совершенно не ощущалось тепла. Громов даже отодвинулся от окна, такой оттуда несло стылостью.

Конечно, если бы его сейчас стали расспрашивать о Париже, вспомнилось бы иное: город, покоривший не одну душу, взял все-таки свое. Только, странное дело, восстановленные памятью картины приносили гораздо больше удовольствия, чем непосредственное восприятие. Вот сейчас его действительно волновала и обманчивая ажурность Эйфелевой башни, оказавшейся вблизи надежно массивной, и выплывшая из прошлых веков громада Нотр-Дама, в бесконечных архитектурных складках которого ютилась даже там, далеко наверху, какая-то жизнь. А тогда… Тогда в нем будто разладилась внутренняя связь: взгляд фиксировал, но не затрагивал чувства…

Рядом зашелестели страницы. Громов оглянулся на сидящую по соседству девушку. В руках у нее был яркий лакированный журнал. Интересно, а что она вспоминает? Театры? Музеи? Наряды? Магазины?..

Вот магазины ему не понравились. Даже пугали. Сквозь их широкие окна виднелись то, словно приготовившиеся к маршу, ряды одежд, то длинные прилавки с продуктами, и почти все было в прозрачной поблескивающей упаковке, отчего костюмы и платья точно купались в сухом дожде, а идеально ровные, завернутые в целлофан кусочки мяса казались бутафорскими. Впрочем, они, возможно, и впрямь были искусственными. Там вообще встречалось много синтетики, и она постоянно попадалась под руки. То это был театральный костюм, в котором предстояло выйти на сцену, то скатерть на столике ресторана, то портьера, которую непременно нужно отдернуть или задернуть. У него немели пальцы, когда он задевал искусственные ткани. А еще пуще действовали на нервы несъедобные поделки. От яркой, словно подкрашенной эрзац-ветчины и розовых суррогатных бифштексов просто тошнило.

Почему-то дома, в Москве, если и попадались синтетические вещи, Громов их почти не замечал. Да и казались они совсем безопасными. А вот здесь появилась вдруг странная пугающая мысль, будто все эти химические соединения ловко притворяются натуральными, и черт знает, что от них можно ждать. Чем вызвано такое ощущение, Громов не знал и винил Париж…

Почти бесшумно проплыла по салону стюардесса, разнося напитки. Громов взял с подноса шипящий бокал, но не выпил, а опять задумался. Бокал напомнил об одной встрече, хотя совсем не походил на тот, который пришлось тогда держать в руках.

Они сидели в гостиной Крисана, праздновали премьеру «Тоски», где Леонид пел Каварадосси. Спектакль удался, и у всех было приподнятое настроение. Даже такой знаменитый театр, как «Корона», не видел еще подобного успеха. Разлили вино. Хозяин первым поднял бокал. Держал он его левой рукой, потому что правая была протезная, отчего одно плечо выглядело несколько крупней и выше другого. «Неужели он не стесняется выходить с этим на сцену?» — подумал Громов и тут же вспомнил, что звучал сегодня Крисан очень хорошо. Баритоном он обладал небольшим, зато владел им великолепно, и временами чудилось в нем затаенная адская страсть, которая сильно волновала. Может, потому и не заметил тогда Леонид никакого дефекта в фигуре певца.

Крисан произнес по-французски несколько фраз, все оживились и повернулись к Громову.

— Он говорит, что пьет за крупнейший алмаз, который когда-либо украшал «Корону», — перевела жена Крисана Мадлен, — за ваш необыкновенный голос.