Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

создающий постоянную угрозу для стеклянной посуды, с толстым лицом, на котором во всю ширь могла разгуляться его светлая улыбка. Он сидел с видом человека, не пропускающего ни одного приема пищи и лучше других знающего, что хорошо для него и для всего остального мира.

По собственному почину он поведал мне, что родился на острове Крит, что там появилась на свет европейская цивилизация (и это неслучайно), что он владеет судоходной компанией и верфью в Ираклионе, где горбатится без продыху, но во благо человечества охотно тянет эту лямку, и что ему посчастливилось пережить экономический кризис, так как, в отличие от большинства конкурентов, он уже много лет назад понял, что будущее лежит за пределами Европы. Я спросил, наслаждается ли он теперь заслуженной пенсией. Он вознаградил мой интерес гомерическим хохотом, чуть не подавившись слойкой с креветками. Я хотел было похлопать его по спине, но он меня опередил и, икая от удовольствия, сказал, что человеку с миссией не остается ничего другого, как умереть в доспехах, и что я кажусь ему забавным. Сие заявление о понимании чувства долга вместе с остатками слойки он смыл большим глотком сладкого белого вина, в то время как я терялся в догадках, как же из этого отрезанного от мира отеля, в сотнях километров от моря, ему удается управлять интерконтинентальной судоходной компанией, но я не осмелился расспросить его об этом, поскольку он снова отправил в рот очередную слойку. К тому же я не хотел растрачивать весь свой порох на нашу первую встречу, ибо подозревал, что мне еще не раз представится случай разузнать подробности его многочисленных успехов.

Затем он толкнул меня локтем, так, что я едва не потерял равновесие. Выразительно подмигнув, он многозначительно кивнул своей огромной головой в сторону двери, где в этот момент нарисовалась хрупкая фигура высокой худощавой женщины в длинном белом платье. У нее был надменный, снисходительный и в то же время огорченный вид, как если бы она была поэтессой, вынужденной общаться с толпой бездушной черни. «Француженка», — шепнул Большой Грек, бросив на меня красноречивый взгляд, смысл которого остался для меня загадкой.

На следующий день, то есть вчера, меня представил ей господин Монтебелло. Она и в самом деле оказалась поэтессой по имени Альбана. Неизвестно, было ли это ее настоящее имя или литературный псевдоним. В любом случае она не удостоила меня своей фамилии. Монтебелло заметил, что считает конфиденциальность священной заповедью и ни при каких обстоятельствах не поддался бы искушению обнаружить свою осведомленность о том, что мы с ней коллеги по цеху, если бы им не двигало убеждение, что тем самым он сделает нам обоим приятное. Я сказал, что для меня большая честь с ней познакомиться. Она кивнула в знак согласия.

Теперь, когда я мог бесстыдно разглядывать стоящую прямо передо мной незнакомку, я вынужден был сделать вывод, что она не слишком красива, по крайней мере, не в том общепринятом смысле этого слова, в каком красивые женщины считаются таковыми. Она не отличалась пышными формами. Ее жилистому, сухопарому, астеническому телосложению были скорее присущи отчетливые и последовательные линии. Однако в своей бесплотной жесткости она выглядела поистине обворожительно. Ее поэзия представлялась мне бескомпромиссно экспериментальной, исполненной притягательной силы безумия затворницы, являющейся, по сути, душераздирающей и не понятой ни одним критиком формой выражения пылающей огнем страсти.

Поскольку Монтебелло, от чьего внимания ничто не ускользало, наверняка заметил, что наш разговор не клеится, он принялся декламировать по-французски стихи, которые, судя по всему, вышли из-под ее пера. Не могу воспроизвести их дословно, к тому же, должен признать, разобрал в них далеко не все, ибо не был готов к сему поэтическому извержению, но довольно, чтобы уловить феминистский взгляд автора на трех брошенных женщин из древнегреческой мифологии: Навсикаю, Медею и Дидону, — объединенных, насколько я понял, в один современный персонаж в облике нищенки парижского метро. Впрочем, в последней части своей интерпретации, учитывая своеобразную метафорику, я уверен не был.

Это впечатляющее проявление участия со стороны мажордома возымело неожиданный эффект на польщенную поэтессу. Она залилась смехом, обнажив погруженные в розовую десну нижней челюсти зубы. Исполненную благих намерений декламацию своего шедевра она сочла до того забавной, что становилось не по себе.

— В былые времена, — сказала она, — трубадуры в стихах воспевали женщин. Порой и вправду испытываешь ностальгию по тому славному прошлому. Вы только полюбуйтесь: меня окружают два джентльмена, которые, пытаясь завоевать расположение женщины, не могут придумать ничего лучше, чем произвести на нее впечатление ее же собственными словами.

Она повернулась к нам спиной и упорхнула прочь.

— Что ж, — сказал Монтебелло, — рискну утверждать, что эта встреча прошла относительно благополучно. Она соблаговолила сказать нам несколько слов. А она отнюдь не всегда бывает столь щедра.

Я похвалил его за потрясающую манифестацию дружелюбия. Он улыбнулся скучающей улыбкой.

— Это важная часть моей профессии — знать о своих гостях как можно больше, — сказал он. — Сейчас я учу наизусть и ваши стихи. Однако мне с трудом даются звуки вашего родного языка, поэтому, боюсь, что, когда представится возможность процитировать отрывок из ваших произведений, мне придется прибегнуть к английскому, немецкому или итальянскому переводам. Надеюсь, у вас хватит великодушия заранее меня простить.

2

Сегодня я наконец встретился с именитым Пательским. Он ведет довольно уединенное существование. Работает, читает и, по словам мажордома, предпочитает трапезничать у себя в номере. Однако сегодня утром я застал его на goûter de la mi-matinée в Зеленом зале.

Судя по всему, у него слабое здоровье, но, несмотря на преклонный возраст, поразительно живое лицо, сохранившее молодость благодаря любознательности и не отданной в жертву старости способности удивляться, — при желании выражение его лица можно было бы, без сомнения, назвать озорным. С иголочки одетый, сегодняшним утром он предстал в костюме-тройке, при галстуке в горошек, с платком-паше тоже в горошек и при карманных часах на позолоченной цепочке. Я подошел к нему познакомиться. Мне пришлось использовать все свои риторические навыки, дабы помешать ему подняться, поскольку из вежливости он уже начал было исполнять утомительный ритуал приветствия, с болью в теле и улыбкой на лице приподнимая со своего места негнущиеся, измученные подагрой члены. Я подсел к нему за столик перемолвиться парой слов.

Он выразил необычайный интерес к моей работе. После нескольких осведомительных вопросов о моих стихах и романах он перевел