Воры в ночи. Хроника одного эксперимента - Артур Кестлер

Бауман и Реувен одновременно встали.

— Нам надо работать, — сказал Бауман. — Земля приобретена по закону, и нечего об этом говорить.

Лицо Турка потемнело, улыбка исчезла, как не бывала.

— Вы — безумцы и дети смерти, — сказал он тихо. — Не знаете, что может с вами случиться.

— Мы готовы, — кратко ответил Бауман.

Минуту длилось молчание. Один из парней Баумана подошел, держа медный поднос с четырьмя маленькими чашками кофе. Турок, слегка поколебавшись, взял одну, старик отказался. Кофе пили стоя. Затем старик впервые заговорил:

— Я мало знаю законы, — голос его был мягкий, почти нежный, — богатый и хитрый может предложить деньги бедному и темному, и тот продаст ему свой скот и дом. Нет в этом справедливости. Холм принадлежит нашим отцам и дедам. Он наш.

— А еще раньше он принадлежал нашим предкам, — ответил Бауман.

— Да, так сказано в книгах. Но ваши предки потеряли землю. Потерянную землю нельзя вернуть за деньги.

— Этот холм оставался бесплодным с тех пор, как наши предки его потеряли. Вы забросили землю. Дали разрушиться террасам, и дожди размыли почву. Мы расчистим камни, привезем тракторы и удобрения.

— Нам хватает урожая с долины, — сказал старик. — Где Бог положил камень, пусть он там лежит. Мы будем жить, как жили наши предки. Мы не хотим ваших тракторов, ваших удобрений и ваших женщин, вид которых оскорбителен для глаз.

Он говорил сердито, но не повышая голоса, как человек, привыкший, что молодые слушают его с уважением, и слепо подчиняются.

— У нас разные взгляды, — вежливо сказал Бауман, но решительно прибавил: — Мне кажется, больше говорить не о чем.

Старик повернулся и пошел прочь. Поколебавшись, Турок сказал:

— Феллахи Кафр-Табие — мирные люди, но арабы в округе — не столь мирные. — Он понизил голос и прибавил доверительным тоном: — Мухтар поручил мне предупредить вас об этом в знак доброй воли, хотя, если патриоты узнают, ему не сдобровать.

Бауман усмехнулся:

— Ваш мухтар — умный человек. Кому охота, чтоб взорвали его дом? Ваш мухтар похож на лису в норе с выходом на две стороны, к восходу и к закату.

Турок пожал плечами: «Мир вам». И пошел догонять старика.

Арабы за оградой поднялись им навстречу. Сначала они сидели молча, напряженно следя за тем, что происходит под вышкой. Но увидев, что Турок смеется и шлепает себя по колену, они облегченно вздохнули. Им предложили кофе на подносе, они дважды, как положено, отказались, на третий — взяли и совсем повеселели. Дети жевали апельсины, а женщины, сидя кучкой в стороне от мужчин, смеялись над голоногими девушками. Мужчины заговаривали с бойцами Хаганы. Некоторые из них знали арабский. Бойцы, опираясь на винтовки, отвечали покровительственно и угощали арабов сигаретами. В тот момент, когда переговоры под башней закончились, одноглазый крестьянин как раз начал расспрашивать, не собираются ли поселенцы прислать доктора и открыть аптеку, как делалось в других поселениях, и сможет ли доктор вылечить его слепой глаз. Увидев потемневшие лица своих представителей, арабы окружили их с видом провинившихся школьников. Турок и старик молча пошли вперед, остальные двинулись вслед, и вся процессия медленно, не оглядываясь, стала спускаться вниз.

Турок со стариком молчали до самой долины. Потом Турок сказал:

— Пусть черти унесут их, но трактора оставят. Псы они и сукины дети, но работать умеют. Вырастят на этом каменном холме помидоры, дыни и Бог знает, что еще. — Турок вздохнул: — Мы слишком ленивы, ей-Богу.

Старик презрительно ответил:

— Ты рассуждаешь, как дурак. Я живу для этого холма или он — для меня?

После ухода феллахов Джозеф подошел к Бауману:

— Слушай, почему ты не пустил их всех в лагерь? Это очень невежливо.

Бауман взглянул на него с легкой улыбкой:

— Мы слишком слабы, чтобы позволить себе быть вежливыми. Не пустив их, мы показали, что хозяева здесь — мы. Подсознательно они это усвоили.

Джозеф усмехнулся:

— Откуда тебе известна их психология?

— Интуиция!

— Я думал, что интуиция действует только по отношению к тем, кто нам нравится.

— Кто сказал, что они мне не нравятся?

— Хотел бы я знать арабский, как ты. Что тебе так торжественно втолковывал этот шейх?

— Он объяснил, что у каждого народа есть право жить по-своему, плохо ли, хорошо ли, но без вмешательства посторонних. Он объяснил, что деньги — развращают, удобрения — воняют, а от трактора шум. И все это вместе ему не нравится.

— И что ты возразил?

— Ничего.

— Ты что же, принял его точку зрения?

Бауман твердо посмотрел на него:

— Мы не можем себе позволить принимать точку зрения других.

В полдень, во время перерыва приехали два автомобиля. В первом находились помощник губернатора Ньютон с женой и сопровождавший их майор полиции. Во второй машине были два члена иерусалимского исполнительного комитета Гликштейн и Винтер. Между ними сидел американский журналист Дик Метьюс, приехавший в страну на десятидневный срок. Впереди, рядом с водителем, расположился официальный фотограф экзекутивы доктор философии Эмиль Люстиг. Фотограф говорил по-немецки с водителем, обсуждая вопрос о влиянии Ницше на идеологию фашизма. Журналист слушал вполуха и скучал. Гликштейн это заметил.

— Вы понимаете по-немецки? — спросил он.

— Немножко, — ответил Метьюс.

— Удивительная страна, а? — сказал Гликштейн, обнажая золотые зубы в пропагандистской улыбке. — Наш водитель прежде чем стать пионером был экспертом по графологии при уголовном суде в Карлсруэ.

— Все они парни хоть куда, — безразлично отозвался Метьюс.

— А фотограф, — продолжал Гликштейн, считал лекции по философии в Гейдельберге.

— Ага, — сказал Метьюс, сытый по горло двухчасовой лекцией Гликштейна, притом на дурном английском, — Как те шоферы такси в Париже, что появились там после войны: все как один — русские великие князья.

Улыбка Гликштейна скривилась:

— Позвольте, — возразил он. — Но тех людей выгнали из России. А наши пионеры приехали сюда по своей воле, задолго до гитлеризма.

— Вы, как всегда, правы, — сказал Метьюс. Чувство справедливости вынуждало его признать, что Гликштейн прав и что все эти великолепные парни делают чудеса в этом своем национальном очаге. Но он хотел бы, чтобы Гликштейн перестал так много говорить об этом, перестал бы брызгать в лицо Метьюсу слюной, а все эти великолепные парни расслабились бы хоть ненадолго, предложили бы человеку стакан виски вместо цифр и рассказов о подвигах и напились бы хоть раз сами. Он провел в стране уже пять дней, собрал уйму материала для своей статьи, но статья не получалась, или получалось нечто неподходящее, с эдаким душком. Метьюс вовсе этого не хотел, это было бы несправедливо по отношению к здешним людям. А он, чем больше их узнавал, тем больше ими восхищался и тем больше их не любил.

Метьюс вздохнул и слегка смущенно потянул из кармана плоскую флягу. Его спутники не пили, Метьюс не хотел их шокировать, но ему все опротивело. Он предложил флягу Гликштейну и Винтеру, затем махнул рукой и яростно отхлебнул здоровый глоток. Гликштейн снисходительно блеснул золотыми зубами, и Метьюс от души пожалел, что тот не фашист. С каким удовольствием он бы заехал ему в морду!

Сидя рядом с Метьюсом, Винтер за последний час не произнес ни слова, молча переживая чувство горечи от каждого замечания соседа. Гой остается гоем, при всей своей доброжелательности, думал Винтер. Вот он едет по стране, где наши люди делают нечто посерьезнее их знаменитого покорения американского Запада, и все, что он может придумать, — это сравнить нас с парижскими шоферами и шлюхами из ночных кабаре. Все свои эмоции он черпает из бутылки. Ишь, как он ласкает ее, и как противно его губы присасываются к ее горлу. Уж мы-то знаем, что такое бутылка и как она действует на гоев: сначала песни, потом излияния, потом — погром.

Джозеф с Диной растянулись в тени недостроенной столовой. Рядом, прислонясь к стене и аккуратно вздернув штанины на поднятых коленях, сидел Шимон. Он читал вчерашний «Давар» — газету партии труда, только что доставленную из Ган-Тамар. Возле него сидела Даша, добродушная хорошенькая толстуха с лицом, слегка огрубевшим от солнца.

— Начальство прибыло! — сообщил Джозеф, увидев машины, одолевающие последние метры подъема.

Никто не ответил. Люди безумно устали и со страхом думали о том, что через двадцать минут придется работать снова. Все обитатели лагеря, кроме часовых, распростерлись в полудремоте под палящим солнцем, как ящерицы на горячих камнях. Они лишь взглянули на подъехавшие к вышке машины и продолжали лежать. Только Бауман и Реувен поднялись, чтобы встретить гостей.