12 историй о любви - Коллектив авторов

– Но где она была, прежде чем прийти к тебе?

– Под подушкою у одного адвоката.

– Как его звали, этого адвоката?

– Мэтр Николя Давид.

– Где он находился?

– В Лионе.

– А кто извлек ее в Лионе из-под подушки адвоката?

– Один из моих хороших друзей.

– Чем занимается твой друг?

– Проповедует.

– Так, значит, это монах?

– Вы угадали.

– И его зовут?..

– Горанфло.

– Что?! – вскричал Генрих. – Этот мерзкий лигист, который произнес такую поджигательскую речь в Святой Женевьеве, тот, что вчера поносил меня на улицах Парижа?!

– Вспомни Брута, он тоже прикидывался безумным…

– Так, значит, он великий политик, этот твой монах?

– Вам приходилось слышать о господине Макиавелли,[584] секретаре Флорентийской республики? Ваша бабушка – его ученица.

– Так, значит, монах извлек у адвоката пергамент?

– Да, вот именно извлек, силой вырвал.

– У Николя Давида, у этого бретера?

– У Николя Давида, у этого бретера.

– Так он храбрец, твой монах?

– Храбр, как Баярд.[585]

– И, совершив подобный подвиг, он до сих пор не явился ко мне, чтобы получить заслуженное вознаграждение?

– Он смиренно возвратился в свой монастырь и просит только об одном: чтобы забыли, что он оттуда выходил.

– Так он, значит, скромник?

– Скромен, как святой Крепен.

– Шико, даю слово дворянина, твой друг получит первое же аббатство, в котором освободится место настоятеля, – сказал король.

– Благодарю за него, Генрих, – ответил Шико.

А про себя сказал: «Клянусь честью! Теперь он очутился между Майенном и Валуа, между веревкой и доходным местечком. Повесят его? Аббатом сделают? Тут нужно о двух головах быть, чтобы угадать. Как бы то ни было, если он все еще спит, он должен видеть в эту минуту престранные сны».

Глава X

Этеокл и Полиник

[586]

День Лиги шел к концу с той же суетой и блеском, с какими он начался.

Друзья короля радовались; проповедники Лиги готовились канонизировать брата Генриха и беседовали о великих военных деяниях Валуа, юность которого была столь выдающейся, подобно тому как в былые времена беседовали о святом Маврикии.

Фавориты говорили: «Наконец-то лев проснулся». Лигисты говорили: «Наконец-то лиса учуяла западню».

И так как ведущая черта французского характера – самолюбие и французы не терпят предводителей, которые ниже их по уму, даже сами заговорщики восторгались ловкостью короля, сумевшего всех провести.

Правда, главные из них поспешили скрыться.

Три лотарингских принца, как известно, умчались во весь опор из Парижа, а их ближайшее доверенное лицо, господин де Монсоро, уже собирался покинуть Лувр, чтобы приготовиться к погоне за герцогом Анжуйским.

Но в ту минуту, когда он вознамерился перешагнуть через порог, его остановил Шико.

Лигистов во дворце уже не было, и гасконец не опасался больше за своего короля.

– Куда вы так спешите, господин главный ловчий? – спросил он.

– К его высочеству, – ответил кратко граф.

– К его высочеству?

– Да, я тревожусь за монсеньора. Не в такое время мы живем, чтобы принцы могли путешествовать по дорогам без надежной охраны.

– О! Но он так храбр, – сказал Шико, – просто бесстрашен.

Главный ловчий поглядел на гасконца.

– Как бы то ни было, – продолжал Шико, – если вы беспокоитесь, то я беспокоюсь еще больше.

– О ком?

– Все о том же его высочестве.

– Почему?

– А вы разве не знаете, что говорят?

– Что он уехал, не так ли! – спросил граф.

– Говорят, что он умер, – еле слышно шепнул Шико на ухо своему собеседнику.

– Вот как? – сказал Монсоро с выражением удивления, не лишенного доли радости. – Вы же говорили, что он в пути.

– Проклятие! Меня в этом убедили. Я, знаете, настолько легковерен, что принимаю за чистую монету любую чепуху, которую мне наболтают. А сейчас у меня есть все основания думать, что если он и в пути, бедный принц, то в пути на тот свет.

– Постойте, кто внушил вам такие мрачные мысли?

– Он возвратился в Лувр вчера, верно?

– Разумеется, ведь я вошел вместе с ним.

– Ну вот, никто не видел, чтобы он вышел.

– Из Лувра?

– Да.

– А Орильи где?

– Исчез!

– А люди принца?

– Исчезли! Исчезли! Исчезли!

– Вы меня разыгрываете, господин Шико, не так ли? – сказал главный ловчий.

– Спросите!

– У кого?

– У короля.

– Королю не задают вопросов.

– Полноте! Все зависит от того, как к этому приступить.

– Что бы то ни было, – сказал граф, – я не могу оставаться в подобном неведении.

И, расставшись с Шико или, вернее, сопровождаемый им до пятам, Монсоро направился к кабинету Генриха III.

Король только что вышел.

– Где его величество? – спросил главный ловчий. – Я должен отчитаться перед ним относительно некоторых распоряжений, которые он мне дал.

– У господина герцога Анжуйского, – ответил графу тот, к кому он обратился.

– У господина герцога Анжуйского? – повернулся граф к Шико. – Значит, принц не мертв?

– Гм! – хмыкнул гасконец. – По-моему, он сейчас все равно что покойник.

Главный ловчий теперь окончательно запутался, он все больше убеждался в том, что герцог Анжуйский не выходил из Лувра.

Кое-какие слухи, донесшиеся до него, и замеченная им беготня слуг укрепляли его в этом предположении.

Не зная истинных причин отсутствия принца на церемонии, Монсоро был до крайности удивлен, что в столь решительный момент герцога не оказалось на месте.

Король и на самой деле отправился к герцогу Анжуйскому. Главный ловчий, несмотря на свое горячее желание узнать, что случилось с принцем, не мог проникнуть в его покои и был вынужден ждать вестей в коридоре.

Мы уже говорили, что четыре миньона смогли присутствовать на заседании, потому что их сменили швейцарцы, но, как только заседание кончилось, они тотчас же возвратились на свой пост: сторожить принца было невеселым занятием, однако желание досадить его высочеству, сообщив ему о триумфе короля, одержало верх, Шомберг и д’Эпернон расположились в передней, Можирон и Келюс – в спальне его высочества.

Франсуа испытывал смертельную скуку, ту страшную тоску, которая усиливается тревогой, но, надо сказать прямо, беседа этих господ отнюдь не содействовала тому, чтобы развеселить его.

– Знаешь, – бросал Келюс Можирону из одного конца комнаты в другой, словно принца тут и не было, – знаешь, Можирон, я всего лишь час тому назад начал ценить нашего друга Валуа; он действительно великий политик.

– Объясни, что ты этим хочешь сказать, – отвечал Можирон, удобно усаживаясь в кресле.

– Король во всеуслышание объявил о заговоре, значит, до сих пор он скрывал, что знает о нем, а раз скрывал – значит, боялся его; и если теперь говорит о нем во всеуслышание, следовательно, не боится больше.

– Весьма логично, – ответствовал Можирон.

– А раз больше не боится, он накажет заговорщиков. Ты ведь знаешь Валуа: он, конечно, сияет множеством добродетелей, но в том месте, где должно находиться милосердие, это сияние омрачено темным пятном.

– Согласен.

– Итак, он накажет вышеупомянутых заговорщиков. Над ними будет организован судебный процесс; а если будет процесс, мы сможем без всяких хлопот насладиться новой постановкой спектакля «Амбуазское дело».[587]

– Прекрасное будет представление, черт возьми!

– Конечно, и для нас будут заранее оставлены места, если только…

– Ну, что «если только»?

– Если только… такое тоже возможно… если только не откажутся от судебного разбирательства ввиду положения, которое занимают обвиняемые, и не уладят все это при закрытых дверях, как говорится.

– Я стою за последнее, – сказал Можирон, – семейные дела чаще всего так и решаются, а этот заговор – самое настоящее семейное дело.

Орильи с тревогой посмотрел на принца.

– Одно я знаю, – продолжал Можирон, – по правде сказать, на месте короля я не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что им любой заговор дозволен. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж обязательно, это определенно; а потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно глубока возле Нельского замка, и на месте короля я, клянусь честью, не удержался бы от соблазна.

– Для такого случая, – сказал Келюс, – было бы недурно, по-моему, возродить знаменитую казнь в мешке.

– А что это такое? – поинтересовался Можирон.

– Королевская выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того. Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с парой-другой кошек, мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду; тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть невозможно.