Боевой расчет «попаданца» - Вадим Полищук

Далеко уйти нам не удалось. Едва отошли от дверей камеры, как наткнулись на начальника тюрьмы. Вот принесла же его нелегкая!

— Тердыщенко! Мать твою, перемать, размать! Ты приказ, перемать, читал? Ты подпись под ним видел? Мать, мать, мать! Хочешь, чтобы я вместе с тобой белых медведей охранять поехал? Мать, мать, мать! Гони его обратно в камеру!

Его — это меня.

— Пошел!

Надзиратель по фамилии Тердыщенко придал мне ускорение, и я, едва удержавшись на ногах, опять оказался в камере. Минут через десять мелкий уголовник с другим напарником внесли парашу обратно. Данный процесс контролировал не только вертухай, но и сам товарищ начальник всей тюрьмы. Торжественная церемония завершилась, дверь в камеру закрылась, лязгнул запор. А я попытался сделать некоторые выводы из произошедшего.

Во-первых, рассчитывать на прогулку, положенную всем заключенным, бессмысленно. Во-вторых, судьбой моей скромной персоны озабочен кто-то, обладающий очень большой властью, причем именно в системе НКВД. То есть этот кто-то должен находиться в ранге комиссара госбезопасности как минимум. А если учесть, что его фамилия должна быть известна рядовому вертухаю из медвежьего угла Тердыщенко, то, скорее всего, это кто-то из замов наркома. А может, сам? Маловероятно. Тогда бы они еще живее бегали.

В-третьих… А что у нас в-третьих? Сплошные загадки. Если решили, что я немецкий агент, то чего они так со мной возятся? Если меня приняли за резидента немецкой или любой другой разведки, то понятно, почему мне обеспечивают такую изоляцию от внешнего мира. Но полный запрет на разговоры с кем бы то ни было все равно представляется перебором. Догадались о моем иновременном происхождении? Слишком фантастично. И почему тогда брала меня группа из дивизионной разведки, а не бравые ребята из осназа НКВД? Да и вообще, в моем аресте много непонятного. Привлекли дивизионную разведку, у которой такого опыта совсем нет. Их клиенты яд, зашитый в воротник мундира, не носят. Если бы у меня там действительно что-то было, то я мог несколько раз этим воспользоваться, а так только ворот зря разодрали. А дальше еще страньше становится. Контролировать действия группы прислали лейтенанта ГБ из Москвы. Причем прислали не скорохвата и даже не оперативника. Этот капитан-лейтенант всего лишь канцелярская крыса, пусть и со шпалой в петлицах, присланная проследить точность исполнения неведомого мне приказа. И все.

Так ничего и не решив, проскучал до обеда. На обед дали вонючую воду с кусочками подгнивших капустных листьев и рыбными костями. Кусок хлеба, похоже, с изрядной долей опилок или чего-то в этом роде. Опять чуть сладковатая бурда в жестяной кружке. Съел приблизительно половину, хлеб хотел растянуть до вечера, но не удержался и слопал все почти сразу, как только захлопнулась кормушка на двери. Промаялся без дела до вечера. Вечером в камеру заявилась целая делегация: начальник тюрьмы, сопровождающий меня капитан-лейтенант, какой-то хрен с двумя кубарями в петлицах, видимо, местный опер, и надзиратель, почти точная копия уже сменившегося Тердыщенко.

— Жалобы имеются? — осведомился тюремщик.

— Нет, жалоб нет. Просьба есть. Раз уж прогулок нет, можно форточку открыть?

Начальник тюрьмы вопросительно посмотрел на капитан-лейтенанта, тот после секундной паузы кивнул.

— Хорошо, откроют. Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо.

— Пойдемте, товарищи.

Делегация убралась. Раздававший пищу арестант усмехнулся, принимая обратно тщательно вычищенную миску, но заговорить уже не рискнул, похоже, его жестко предупредили на этот счет. После ужина пришли надзиратель и столяр из тюремной обслуги, все сделали молча, даже между собой не переговаривались. Через пять минут воздух в камере стал свежее, вонь от параши уже не так доставала.

Расчет на скорую отправку не оправдался, видимо, этапы в нужном направлении уходили редко. К концу третьих суток пребывания в камере создалось впечатление, что про меня просто забыли. Не совсем, конечно. Положенную тюремную пайку я, как и все остальные заключенные, получал исправно, но и только. Все шесть дней просидел, как король на именинах, не выходя за порог, из людей видел только опостылевшие рожи Тердыщенко и его сменщика. Ну, еще пару-тройку арестантов, выносивших парашу из камеры. Подъем в семь, отбой в одиннадцать. На допросы не водили, поговорить не с кем, сильно раздражает постоянный тускло-желтый свет висящей под самым потолком лампочки. Пытался изучать настенное творчество бывших обитателей, но большинство надписей вроде «если не был, так будешь. Если был, не забудешь». Однообразно. Приноровился замирать, сидя на узкой доске в неудобной позе, и мысленно улетать в какие-нибудь приятные воспоминания, вроде так время идет быстрее. О том, что меня ждет, старался не думать.

К исходу шестых суток, незадолго до отбоя, в дверях лязгнул замок, заскрипели петли, в проеме нарисовался сменщик Тердыщенко.

— На выход, с вещами!

Дальше следует многократно повторенный и тюремщиками, и арестантами ритуал.

— Руки за спину! Лицом к стене!

Скрип закрываемой двери, грохот замка.

— Руки назад, голову вниз, по сторонам не смотреть.

Гулкие шаги по стальным лестницам, только не во сне, а наяву. Вещей у меня нет, но от шмона это не спасает. Отобрали все металлическое, даже пуговицы с гимнастерки срезали. Когда эта малоприятная процедура, наконец, заканчивается, мы опять оказываемся перед решетчатым тамбуром.

— Открывай! Закрывай! Открывай!

И мы выходим в тюремный двор. Вместо «эмки» — черный воронок на базе полуторки, автозэк. Мой капитан-лейтенант тоже здесь присутствует. Кроме него, есть молчаливый конвой и черная, захлебывающаяся злобным лаем большая собака. Похоже, меня грузили последним — никого из своих попутчиков я не увидел. В кузове с трудом впихивают в крохотную клетушку, сидеть можно только скрючившись. В фургон забираются двое конвоиров, дверь захлопывается. Машина трогается, останавливается, проезжает еще несколько метров и опять останавливается, наконец, выезжает с тюремного двора. Дышать в клетушке нечем, я быстро начинаю задыхаться. К счастью, ехать недолго, минут десять. Открылась дверь.

— На выход!

И тут же:

— Первый пошел! Второй пошел! Третий…

Меня опять выпустили последним. С трудом выбрался из тесного закутка. Едва я спрыгнул на землю, как конвоиры толкнули к короткой шеренге людей, сидящих на корточках под электрическим фонарем. Тюремный конвой поголовно сдавал нас конвою железнодорожному. Заливалась злобным лаем собака, где-то вдалеке пыхтел паровоз. Начальник конвоя называл фамилию, заключенный тут же кричал номер статьи и срок. Перевозили группу «политиков», статья у всех была пятьдесят восьмая, а вот пункты: восьмой, одиннадцатый и четырнадцатый, ничего мне не говорили. Сроки были не маленькие, от пятнадцати до двадцати пяти. Уголовный кодекс этого времени к «социально близким» был очень снисходителен — по большей части им давали до пяти лет.

За этим ритуалом следовала команда «Пошел!», и заключенный исчезал в недрах столыпинского вагона. Шеренга быстро закончилась, остался только я. Фамилия у меня была, а вот статьи и срока еще не было, но обошлись и без фамилии. К начальнику конвоя подошел мой капитан-лейтенант, протянул какую-то бумагу. Тот повернулся к фонарю, прочитал и кивнул кому-то за моей спиной. Мне пинком придали ускорение.

— Пошел!

Преодолев короткую лестницу, я оказался в узком коридоре. С одной стороны забранные решетками купе, с другой зарешеченные окна с матовыми, непрозрачными стеклами. Вход в купе узкий, я в него еле протиснулся. Как и следовало ожидать, в купе оказываюсь один, дверь с лязгом закрывается. Окно в купе отсутствует, свет дают только тусклые лампочки под потолком. За решеткой появляется капитан-лейтенант.

— С другими заключенными общаться запрещено. Узнаю, что хоть слово сказал — дальше поедешь с кляпом. Понял?

— Да понял, понял.

Ох, добраться бы до твоей жирной шейки, отвернул бы головенку щекастую. Ненавижу! Хомяк, переваливаясь, уходит в другой конец вагона, плевать ему на мою ненависть. Свистит паровоз, дергается вагон, лязгают буфера, поехали. Пока ехали, ничего интересного не произошло, разве что дважды выводили в туалет. Ехали недолго, меньше суток. Солнце еще отчаянно пыталось прорваться сквозь матовую муть грязных стекол, когда эшелон в очередной раз снизил скорость, залязгал буферами, зашипел контрпаром и встал. Надолго встал, приехали.

Захлопали двери, забегали конвоиры.

— На выход! Первый пошел, второй пошел, третий…

Дверь захлопывается, открывается следующая, процедура повторяется. Пауза, видимо, один воронок заполнили. Следует продолжение. Я, как всегда, иду последним.

— На выход! Пошел!

Приземлился неудачно, на четыре кости, замешкался поднимаясь. Огромная лохматая собачища едва не достала меня зубами, проводник удержал в последний момент. Я даже ощутил ее дыхание и поспешил присоединиться к остальным зэка, сидящим на корточках перед вагоном. Опаньки! А это еще кто? Метрах в десяти стоял мой капитан-лейтенант, а рядом с ним еще какой-то военный. Нет, не военный — тоже энкавэдэшник, оба держали перед собой какие-то бумаги и, кажется, спорили. Не договорились, куда-то ушли. Не было их минут пятнадцать, остальных уже успели увезти, остался я один.