Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

— Нет. Я знаю, что он будет стальной, и

…С меня довольно сего сознанья[53].

А скоро он будет готов?

— Через месяц. Подождите вставать. Наружность?

— Ах да! Высокий рост, седеющие волосы, чуточку вздернутый неправильный нос, из тех, что называются пикантными, и непременно пенсне.

— Хорошо.

Ровно через месяц я прогуливалась по московским улицам уже не в одиночестве. Под руку меня вел стальной муж.

Работа была великолепна до жуткости. Рядом со мной выступал упругим, победительным шагом самодовольный, твердый, уверенный красавец-мужчина. Мне улыбались совсем живые яркие губы; я слышала звучный голос и чувствовала, как здесь, рядом, напряженно, ровно и мощно билось электрическое сердце моего мужа. Всю мою сентиментальность, опротивевшую мне, все мессианистические чаяния, и личные, и социальные, весь интеллектуальный либерализм, все поползновения к чревовещаниям, почему-то получившим у нас наименование пророчеств, я проецировала в машину, сделанную по моим указаниям.

Теперь я с наслаждением слушала ровный, властный голос моего стального мужа.

— Дорогая моя. Художник может жить только с затаенной глубоко верой в примат искусства над жизнью. Все мы начинаем якобы от жизни, но затем неуклонно часть поглощает целое. Искусство выше жизни уже потому, что оно предвосхищает действие сил, в жизни еще не вырвавшихся из инертной спящей потенции. Футуризм — искусство-ремесло — нечто глубоко противоестественное, противоречащее логике мирового творчества.

Я сжала руку моей возлюбленной глупой машины и ощутила биение электрического пульса.

— Голубчик, это — софизм жреца. Религия умерла, а твои инстинкты священника толкают тебя к поискам Абсолюта. Из художественного творчества, куда до сих пор не проник скальпель точных наук, ты делаешь себе бога. Почему ты так яростно ненавидишь футуристов? Они убили теологию искусства, а технику его превратили в общедоступную вещь. Изучи технику — и ты станешь художником.

— Зачем ты говоришь то, чего не думаешь? Художник ведь прежде всего — пронзительно ясный интеллект и напряженная эмоция. В продуктах его творчества остаются следы того и другого. Этим произведение искусства выходит из разряда только технических предметов. Да и что такое машина без рабочего, аэроплан без авиатора? Творческий дух, задавленный материей, теперь понял, в чем заключается его зависимость от нее. В будущем — царство духа. И пролетарская революция — правда, надежда и мука всего мира — помимо воли своих вождей приведет к воскресению мертвых, к торжеству святой поруганной Психеи, Софии, Души.

Электрические искорки поблескивали за пенсне моего стального мужа. К счастью, стекло не электропроводно, и я с несколько наглой, даже для жены, усмешкой отпарировывала его взгляды.

Совместная жизнь с машиной, одаренной самыми трогательными и дерзкими иллюзиями одушевленных существ, задавала роскошные пиршества моей неисправной циничной насмешливости. Остатки моих принципов искрошились в мелкую пыль объятиями этого красавца-механизма, до того кружащими голову, до того проникнутыми так называемыми «эмоциями» нежности, страсти, восторга, что порой я сомневалась:

— Да полно: машина ли это? Не обманул ли меня старый прохвост?

Но легкий нажим на чуть осязаемую выпуклость затылка, и «эмоции» любви прекращались. Машина отдыхала. Замедлялось биение электрического сердца. Поэты доисторического времени с ужимками провздыхали бы о моем муже:

— Блаженное любовное утомление овеяло его своими прохладными крыльями.

И в данный момент, позабавившись вдоволь чревовещаниями, я с шутливой лаской прикоснулась рукой к его лбу, надавив интеллектуальную точку в желательном направлении.

Стальной муж улыбнулся мне, замолчал, заглянул в витрину, мимо которой мы проходили, крепче и нежнее сжал мой локоть и заговорил тоном избалованного женщинами, усталого, но еще сильного и жадного, равнодушного к «началам и концам», интеллигентного вивера[54]. Механизм действовал.

— Милочка моя, право, иногда взглянешь кругом: на солнце, на снег, на румяные от мороза щеки женщин, услышишь какой-нибудь надтреснутый вальс в кафе, и решишь: вот это жизнь, вечная и непреходящая. Все остальное — вздор. Все остальное от лукавого. Согласна? А? Ха, ха, ха. Ты совсем глупенькая, педантичная девочка, морочишь меня гимназической философией и большевистским ригоризмом. Да ведь и твои коммунисты прежде всего люди, интеллигентные, милые и любящие пожить.

Я сконфуженно остановилась, обожженная поцелуем моего расшалившегося стального мужа.

— Ты с ума сошел. На нас смотрят. И потом ты непоследователен. Сейчас, за минуту до твоих последних слов, ты восклицал о Психее, убитой материей, и о том, что пролетарская революция несет ей воскресение…

— Я говорил это? Чудачка. Я просто пародировал тебя. Это была шутка.

Я немедленно рассердилась, а испугавшаяся машина тотчас же проделала всю группу органических движений, выражающих раскаяние. Она заглядывала мне в глаза, робко и просительно пожимала мне руку, оправдывалась примирительным голосом, уверяла, что все это мне, вероятно, показалось.

Иллюзия одушевленности доводила меня до ужаса. Теперь я страстно желала, чтобы ткани тела моего стального мужа, пропитанные каким-то составом, стали электропроводны, и я удостоверилась бы, что в жилах этого самоуверенного, высокого, сильного, красивого, седеющего механизма действительно вместо крови циркулирует электрический ток с мощностью, способной уничтожить целый город.

Однако я овладела собой. Мы дошли до театра, где работал мой муж. Начался спектакль. Неистово хлопали, вызывали, подходили ко мне, осматривали с головы до ног, хлестали меня стонами восхищения, воем восторга, визгами любопытства.

— Ваш муж нервами играет. Это поразительно, он в конце концов умрет на сцене!

— Где вы познакомились с вашим мужем?

— Как красив ваш муж!

— Голос у вашего мужа как скрипка Страдивариуса.

— Это же нутро, нутро! Это же старая душа, великая и чистая душа русского актера! — взволнованно напирала фраза.

— Да где же вы познакомились с вашим мужем?

— Я познакомилась с моим мужем тотчас же, как только он появился на свет из лаборатории одного московского химика и электрика, своего папаши.

Меня не поняли. Потом я слыхала, как слова мои передавали под строгим секретом, в качестве пикантного анекдота. Возмущению моим цинизмом не было предела.

Время шло; а я, по обычной человеческой косности, не могла примириться с тем, что муж мой — машина. Мой друг и учитель, инженер, выказывал мне при встречах самое унизительное презрение с оттенком жалости. Право, он относился ко мне так, как я могла относиться к побитой скулящей собачонке.