Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Но у местных жителей представление о лагуне глубже и в то же время туманнее. У лагуны и у рода Палма Браво одна и та же история, и поскольку у обитателей Гафейры нет иного путеводителя, кроме воспоминаний, а также труда его преподобия аббата, то они теряют сон, заплутавшись в таком количестве поколений фидалго и в такой путанице преданий. Это зеркало воды в устье низины представляется им огромной торжественной папертью, опоясанной фризом, изображающим его правителей, — барельефом, искрошившимся от времени, на котором невозможно разобрать лица.

Все эти персонажи до крайности неопределенны (автор «Описания» по мере сил постарался об этом), и каждый из них хранит опыт всех землевладельцев былых времен. Можно взять наугад любого — например, Томаса Мануэла по прозвищу «Заика» — он, кажется, был одним из самых ненасытных самцов-производителей в этом роду. Урок Ж.-Б. де Л., его знаменитый принцип — делать подарки «на зубок» детям тех, кто на него работает, — несомненно, пришелся бы ему по вкусу. (Подарок — золотая цепочка или охотничье ружье — мог бы служить трогательной виньеткой к главе о фидалго-благодетелях.) И в равной степени героем эпопеи с красными платками, разыгравшейся неведомо где и невесть когда, мог быть также и он, Заика. Такого рода герои наследуют друг другу и говорят на одном и том же языке.

А раз так, все произошло здесь, в Гафейре, вовсе не в каком-то недостоверном месте, во вневременье и без подписей свидетелей. Заика не стал бы открещиваться от этой истории — до определенного ее момента, во всяком случае, — и, вероятно, можно было бы с полным основанием изобразить на гербовом щите Гафейры женский головной платок. Красный платок на серебряном поле. Немало городов были бы рады поместить на своей почетной эмблеме такое своеобычное украшение.

О платках этих мало что известно. Забыты особые их приметы: рисунок, дата выпуска, в каких количествах поступали. Красные, это установлено; мериносовые; присылались из Галисии вполне официальным путем, почтою, по адресу одного землевладельца (конкретнее, Томаса Мануэла по прозвищу Заика), каковой украшал этими платками головы своих сельских подруг. Можно предположить к тому же — поскольку такое предположение не противоречит правилам игры, — что некоторое время прихоть сеньора Палма Браво сохранялась женщинами в тайне: отмеченные помимо воли одним и тем же опознавательным знаком они оказались связаны круговой порукой, а потому молчали. Да, так, видимо, оно и было, где бы ни происходило дело, в Гафейре или в другом месте. Но из года в год круг любовниц ширился; из года в год в страдную пору поля расцвечивались заговорщическими платками, которые подрагивали в пшенице, словно маки.

Как и следовало ожидать, чаша в конце концов переполнилась. «Мстить», — постановили мужчины Гафейры, узнав о своем позоре. Но им пришлось раскаяться. Бранное слово — и один из них отсидел три года в местной тюрьме; шальной выстрел — и два брата со свояком отправились на побережье Африки. В довершение неразберихи обманутые мужья выступили против бунтарей, обвинив их в клевете и в ревности. Жизнь, она штука сложная.

А Заика старел. А платки приходили по почте и в коробках, по полдюжины в каждой. «La Preciosa — Tejidos у Merceria al por mayor»[47], гласила этикетка, неизменно одна и та же. Вот тут-то один житель Гафейры, не важно, кто именно, собрал женатых мужчин и предложил выход: выписать точно такие же платки для всех деревенских женщин.

Сказано — сделано. Старик, который был уже так стар, что не выходил из дому, не сразу заметил перемену. Прикованный денно и нощно к стульчаку с фарфоровым судном под сиденьем, он не покидал веранды. В один прекрасный вечер он увидел во дворе платок, коего не признал, и подумал: «Чертова память. Кто же она такая?»

Назавтра утром снова платок, снова вопрос: «Привет! А эта? Когда же, черт возьми, я с ней спознался?» Послезавтра, послепослезавтра и так далее — новые лица, новые платки. «Молоденькие, — комментировал Заика. — Такие молоденькие, а я их даже не помню. Может, у меня плохо с глазами?»

Дошло до того, что он, не вдаваясь в объяснения, приказал, чтобы его посадили в повозку, запряженную волами, и повезли осматривать имение. В таком виде он смахивал на бродячего проповедника, восседающего на обтянутом шелком троне: стульчак обернули постельным покрывалом, чтобы не видно было судна. Заика и его экскременты торжественно, как во время крестного хода, двигались среди красных платков, а было их столько, сколько ему и не снилось. «Надо же, бестия. Надо же…»

Парень из домашней челяди, стоя посреди повозки, поддерживал его сзади. А Заика все глубже уходил в свои мысли, все больше каменел в своей позе и на ухабах подпрыгивал, как деревянная статуя во время крестного хода.

— В деревню, — простонал он, вытаращив глаза. Ему становилось страшно. — В деревню, малый. В деревню. Живее.

— В деревню, — крикнул парень погонщику волов, который сидел на передке, закинув стрекало за плечо.

С такой-то вот ритуальной торжественностью въехал Палма Браво на деревенскую площадь, где был встречен торговцами и зеваками, окружившими его колесницу, дабы принести ему свои приветствия. Он почти не отвечал, не до них было. Он вглядывался в платки, опасаясь, что при таком слабом свете, по правде сказать, почти в темноте, ему мерещится красный там, где на самом деле просто фиолетовый. Либо оранжевый. Либо коричневый.

— Малый, — сказал Заика, не оборачиваясь к поддерживавшему его сзади парню; в этот момент им попалась еще одна женщина из деревни (но прежде они должны были проехать вдоль по улице, на которую я смотрю из окна, потому что уже в те времена главная дорога Гафейры проходила здесь). — Малый, какого цвета была на ней косынка?

— Ярко-красного, хозяин.

— Ага, — проговорил он и замолчал.

Пока они возвращались, сумерки становились все гуще; надвигаясь из лесу, обволакивали трон-стульчак и упряжку быков.

Вдруг остов старика заходил от сиплого клекота; это было похоже на предсмертный хрип, и парень с погонщиком похолодели от страха. «Агония?» — думали они. Ничуть не бывало. То был хохот, и этот хохот становился все отчаяннее, пока не разрешился потоком слез и экскрементов, так что икота и канонада отдавались по всей низине.

XVI

Вот оно, облако над лагуной, венец, виднеющийся над сосновым бором. Погода будет славная — пророчит оно своими очертаниями и своей кучностью, плотностью.

Погода будет славная — пророчит оно… Мир над камышами.

Я, как в былые дни, не спеша разглядываю это облако, но между окном пансиона, в которое я сейчас высунулся, и облаком, которым приветствует меня лагуна, протянулось расстояние длиною в год. Целый год, отдаливший от меня образ Гафейры, размывший лица и приглушивший голоса. Домингос, однорукий метис, — смутная тень, какая-то коряга, колеблющаяся на ветру. Томас Мануэл видится мне на площадке крыльца: он пускает струю сверху прямо во двор и, завидев меня, начинает похабно жестикулировать. А Мария дас Мерсес? Какая она была?

В кабинете Инженера, примыкающем к студии, стояли когда-то — надеюсь, стоят и теперь — ее фотографии. Фотография, где она — школьница с ракеткой под мышкой, еще одна — где она в подвенечном уборе, третья — где она в обнимку с мужем на мосту над Сеной (и собор Парижской богоматери вдали), — эти и, наверное, еще другие, выстроившиеся на полках стеллажа вперемешку с серебряными пороховницами, стариннейшими кремневыми пистолетами, кабаньими копытами и портретами представителей рода Палма Браво. У них были расплывчатые лица, у этих рыцарей-землевладельцев. Они возникали из вневременного прошлого, когда властвовали воители с распятием в кармане, а над полями развевались красные платки. А в лесах водились кабаны — я подчеркиваю это с особой настойчивостью; нет охотника, который мог бы похвалиться тем, что имел с ними дело, поскольку в нынешние времена они никому на глаза не попадаются. Вымерли. Надоело беднягам играть в средневековье. Сейчас они — гунны, загнанные в аристократические охотничьи угодья.

Все такое абстрактное: время, воспоминания, Старик, лагуна… Эмигранты, память о которых сводится к черным платьям, траурным знаменам на молодых женских телах; уроженцы Гафейры, живущие в этих вот домах вокруг меня, и незнакомцы, с которыми случай сводил меня в барах (и еще в необязательных разговорах — подсказывает мой критический дух), — все они повинны в том, что это путешествие по моей комнате становится все абстрактнее. (Но с моим критическим духом мне нетрудно сладить, это удобный противник, он пускает в ход то самое оружие, которое я ему подсовываю. Можно сколько угодно жаловаться на то, что всякое путешествие по собственной комнате претенциозно и ущербно в своем притязании на историчность; можно сколько угодно ополчаться на пристрастие к мелочам, к подробностям, на безвкусие так называемого вневременного настоящего; можно ссылаться на это и на многое другое — мне безразлично. Какая мне разница. Весьма сожалею, но унывать не намерен, ибо недостатки эти всегда возмещаются сопутствующими достоинствами. Иные даже заслужили награду: Большой крест ордена литературного словоблудия.)