Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— Зря ты ей это сказал, — нахмурился Козлов, — она этой мыслью за жизнь только и цепляется.

Енко хмыкнул, махнул рукой: что, мол, с вас, убогих, возьмешь. И повернул портрет.

— Я у вас батю на время оставлю. Выбросят, пока меня нет. Всех достал. Ленка спать перестала. Не нравится ей, как он смотрит. В детскую перевесил — пацан во сне кричать начал и в койку прудить. Вынес в чулан — еще хуже. Выйдешь, а он смотрит. К стене повернул — тоже не дело. Батя все-таки. Если что, можно к стене повернуть.

— Да пусть смотрит, — хмуро сказал Козлов.

Руслан переставил портрет на грустный свет керосиновой лампы. Чужими глазами из другого мира с мрачным укором на него смотрел Енко. В солдатской гимнастерке, с тремя медалями на груди.

— Гофер рисовал? — спросил он.

— А кто еще? Так все вроде правильно. Вот только глаза он рисовать не умел.

Енко был не прав. Глаза-то как раз Гофер рисовал не по клеточкам, а от души. Они напоминали глаза антиалкогольного святого бабы Нади. Смотрит, как с того света.

— А тебе он не снится? — спросил Козлов.

— В жизни снов не видел. Бух мордой в пух — и как обухом по голове. А как только повернул его лицом к стене — является. Встанет перед кроватью и всю ночь на меня смотрит. И молчит. Я его спрашиваю: чего надо, батя? А он смотрит и молчит.

— Мутанты, — сказал Енко с презрением. — Это же надо — последнюю корову за мешок сахара отдать!

— А зачем им сахар? — спросил Руслан, изнуренный впечатлениями дня.

— Самогон варить, — объяснил Енко. — Говорю же — мутанты. Я вообще бы лицензии на отстрел алкашей и наркоманов выдавал. Да еще бы и приплачивал за каждую голову.

Растворяясь в собственном безмолвии, уставший от долгого осеннего ненастья мир укрывал себя первым снегом. Из светлой мглы проявлялись и тут же исчезали в невесомом мельтешенье хлопьев высокие распятия — столбы без проводов.

— Ты говори, говори, — зевнул Енко, — а то я на этом вираже заснуть боюсь. Сейчас мы еще по пути в Бессадовую заедем, прикупим еще одну коровку и рванем к вечной мерзлоте. Домой возвращаться не будем. Что без толку бензин жечь.

Свернули с грейдера у покосившегося столба дорожного указателя. Из раскрошившегося бетона выгибается скрученная неведомой силой арматура. На ржавом листе жести выцарапано: «До Луны 384 400 км».

То, что осталось от деревеньки, соответствовало ее названию. Среди развалин торчали три обшарпанные хижины без оград и плетней. Они выглядели бесприютно, сиротливо и ненужно на голом пространстве — как пугало в убранном огороде.

— Прощай, Манька, — хлопнул старик корову по грязному боку.

Она посмотрела на него с укором томными глазами красавицы — что за фамильярность такая — и презрительно фыркнула. На ресницах белые снежинки. Старик поспешно закурил, отвернулся.

— Вы уж сами, где-нибудь за леском, чтобы старуха не видела, — он махнул неопределенно рукой, — а я уж потом подойду, разделаю.

— Мы так не договаривались, — нахмурился Енко, — я покупаю мясо. Зачем мне живая корова?

— Да я ж ее теленком знал, — оправдывался старик, — рука не поднимается. И попросить некого. От деревни три хаты осталось. Кроме меня, и мужиков нет. Да я бы ее и не продавал. Сено не заготовил. Совсем обезножил.

Руслан посмотрел в глаза корове и почти с ужасом подумал, что это безобидное, припорошенное первым снежком живое существо вскоре перестанет жить.

— Весь график нам сбиваешь, — сердился Енко, — а это что такое?

Ноги и бока коровы были покрыты свежими шрамами.

— О лед порезалась, шалава. Еле со старухой из болотца вытащили.

— Ладно, шкура твоя. Только, извини, цена другая. Эх, дед-дед, на кол надет.

— Нервы, — объяснил старик, смутившись, — хоть и скотина, а жалко.

— Хрен с тобой, тащи веревку.

И повел Руслан в последний путь корову к редкому леску, как собаку на поводке. Манька шла, понурив голову, печально вздыхая, по-старушечьи виляя тощим задом, думая свои коровьи мысли. Даже животным тоскливо жить на этом пепелище. Грустная корова с боками, измазанными собственным навозом, и прекрасными глазами мадонны. Он привязал скотину к стволу березы и отвернулся, страшась встретиться с ее взглядом. В темных зрачках обреченного существа была сосредоточена вся скорбь вселенной.

Подъехал Енко. Подошел с «вертикалкой» на плече к привязанной корове.

— Не люблю я нож, — объяснил он хмуро. — Варварство. Лучше уж ствол в ухо. Раз — и отмучилась.

Прицелился, широко расставив ноги. Корова дрогнула мохнатым ухом, когда ствол коснулся шерстинок, но не отпрянула, а лишь одарила таким интеллигентным взглядом, что стало не по себе.

Грохнуло так, что у Руслана потемнело в глазах, а с веток осыпался иней. Передние ноги Маньки подломились, и она рухнула мордой в сугроб. По мере того как снег набухал кровью, задние ноги судорожно скребли землю, будто животное хотело спрятаться под белое покрывало.

Чем отличается убийство животного от убийства человека? Ничем.

Хлопнула дверца. Старик, шаркая подшитыми пимами, подошел к мертвой корове:

— Мне бы того, водочки немножко.

Неприятно длинное лезвие ножа в его руках слегка дрожало.

— Знаю я это немножечко, — проворчал Енко, выбрасывая из ствола дымящуюся гильзу. Но сжалился, сходил за водкой и плеснул в пластмассовый стаканчик. Выпил старик, сморщился, вырвал из сугроба горсть снега и зажевал горечь.

От распластанного ножом тела сладко пахло плотью и навозом.

— Что же ты говорил, что яловая, — укорил Енко старика, — вон и теленочек. — Он посмотрел на Руслана и усмехнулся: — А ты думал, из чего бифштексы делают? Думаешь, мне приятно на это смотреть? Сидел бы я сейчас в спортзале со свистком в зубах… Да. А что делать? Мужик обязан кормить семью. Я нашу нищету не понимаю. Что это за мужики, если не могут обеспечить семью? Если надо, я бы и в киллеры пошел, чем на жизнь жаловаться и смотреть на пустые тарелки. Согласен? Поторапливайся, дед, нам еще ехать и ехать.

Досадно, что он так груб в своих суждениях. Но еще досаднее, что прав.

Старик снял шапчонку и утер ею потное бабье лицо, обнажив лишенный растительности, морщинистый затылок. Поодаль, принюхиваясь, стоял тощий пес. Ноги его в нетерпении подрагивали. Ноздри жадно ловили запах крови, смешанный с запахом пороха. В низко опущенной голове и поджатом хвосте было что-то от гиены.

Руслан смотрел на розовое мясо, на отделенную от туловища голову. Противоестественная, жуткая красота убийства, от которой слегка подташнивало, но отвернуться не было сил.

— Ну, дед, ты до весны будешь вошкаться, — Енко отобрал у старика нож и принялся отделять от освежеванного трупа ногу.

— А ты чего стоишь? Относи в кузов, — сердито посмотрел он через плечо на Руслана, отпихивая отчлененную ляжку.

Мясо было теплым и скользким. Руслан ухватил ногу за копыто и поволок к машине.

— Фартук надень, — крикнул вслед Енко, — не хватало еще кабину испачкать.

— Требуху заберете? — с надеждой на отрицательный ответ спросил старик, пытаясь прикурить красную самокрутку трясущимися окровавленными руками. Пальцы его при этом были расставлены совершенно по-дамски.

— Забирай, — милостиво разрешил Енко и бодро пробасил голосом Высоцкого, — эх, не пробовал я суп из требухи! И на фиг мне это нужно?

Тяжело переваливаясь по целине, грузовик, до верху набитый расчлененными трупами коров, выезжал на проселочную дорогу. Старик тащил по белой степи к селенью без садов и огородов шкуру Маньки, груженную ее перламутровыми кишками и отрезанной головой. Тощий пес жадно пожирал снег, набрякший кровью.

— Жалко стариков, — поморщился Енко, — считай, задаром свою Маньку отдал. А что делать? Нам с тобой тоже навар нужен. Бизнес есть бизнес. Пожалеешь — сам требуху будешь жрать. Согласен? Руслан молчал. Енко остановил машину. Открыл дверцу и замахал початой бутылкой водки:

— Деда! Помяни свою Маньку, — и бросил бутылку в мягкий снег. В молчании проехали они несколько километров. — Лучше с барымтачами дело иметь, — поделился своими мыслями Енко. — Всю душу эти старики вымотают.

— С барымтачами? — спросил Руслан.

— А я их не осуждаю, — сказал Енко мрачно, — каждый зарабатывает, как умеет.

Гул мотора убаюкивал. Руслан посмотрел в окно на вечернюю степь и затерянную вдали деревеньку. Привычная картина. Два сугроба вдоль дороги. За сугробами — дома без особых примет. Дымы над трубами. За домами лишь утонувшие в снегах плетни и белая пустота. Кромка леса у горизонта.

Слово «Полярск» на дорожном указателе было перечеркнуто, а ниже прыгающими корявыми буквами написано от руки: «Степноморск».

— Полгорода — земляки, — объяснил повеселевший Енко, — нашего брата, северного казаха, здесь ценят. Пахарей везде ценят.