Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сестра в это время говорила с другой учительницей, старше. Подошла и возмущенно сказала:
— Чего выдумали! Будто я в Игоря была влюблена! Он такой был хитрый, ехидный, всегда у меня в кино очки утаскивал. А еще, бывало, выучит заранее билеты и придет мешать. Мне нравился Валерка в шестом классе, больше ничего не было. Тогда ведь не нынче. Танцевали, мне он говорит: «Давай дружить». Я говорю: «Я тебе не под пару: ты отличник, а я ударница».
И так все вдруг встало рядом, что мы засмеялись и помолодели.
Тут и Валя подошла, Валентина Яковлевна, директор школьного музея. Валя как раз и есть сестра Тани, о которой я писал: «Не стесняясь, ходит босое мое счастье рыжекосое». Но кто когда знает, что будет, как пойдет жизнь? Прямо или не прямо, но был ли я виноватым в других несостоявшихся судьбах? И моя жизнь могла пойти иначе, но, постарев, я думаю, что нет случайностей. По крайней мере, так надо думать, иначе можно всего себя исказнить, все снова и снова узнавая о судьбах тех, кого знал. Валю я бы узнал всегда. Чуточку располнела, глаза стали глубже и грустнее, но голос тот же, мне не описать его. Валя дружила с Москалевой, иногда они, еще несколько девушек, сидя на скамейке рядом, пели, пели удивительно.
«А вы, — говорила Москалева, — комаров отгоняйте».
Школьный музей помещался в крохотной комнате. Но сделан был с такой любовью, так много знакомых лиц смотрело на меня со стен. Еще вдобавок и предметы крестьянского быта, посуда, вообще утварь, орудия труда на полу, по стенам и в середине. Я уж не стал заикаться о давней мечте создания музея Великого Сибирского тракта, на нем как раз стоит Кильмезь, работа эта одному энтузиасту не под силу. Мы отошли с Валей в сторонку, поговорили. Печальны разговоры с промежутком в двадцать лет.
Однако нам было пора. Пошли на остановку. Пригрелись на скамье, на солнышке. Мама и тетя Поля вспоминали общего знакомого, соседа, который только что мелькнул, но не подошел, они были уверены, что узнал.
— Дров у них вечно не было, жили взаймы. Вот привезем дров, идет просить. «Забирай, какую утащишь». Раз чурку взял большущую, больше себя, кряхтел, кряхтел, утащил. Потом поясницей мучился. Или за сеном придет — взаймы два пуда. Четыре охапки. А сено заливное, веское, каждый раз по пуду утаскивал. Ладно, думаю. Уж он уминает, уминает, коленом притопчет, тащит, как муравей.
— Рейку на пилораме выписывали, мы приедем, что навалят, то и спасибо, иной раз планки как фанерки, они моментально прогорают — тепла нет, а он целый день просидит, отберет крупный, как короста. Жаден, жаден. Жена говорила, до чего, говорит, у меня мужик экономный, в столовой, говорит, суп едим, если станет ложкой нельзя хлебать, через край выпьет.
— Выпить любил.
— Любил. Опять тоже, умел попасть именно в тот момент, когда могут угостить. И так примет угощение, что вроде не даром пьет, а одолжение делает. «Стопку пьем — карахтер кажем».
Промелькивали мимо прыгающие автобусы, в основном со школьниками: начиналась летняя практика. Появился и наш. Мы спросили, будет ли у кладбища остановка.
— Чего на троицу не ходили? — спросил мужик, тащивший с собой бензопилу, завернутую в мешки. — Тут на троицу все кладбище кипело!
Когда вышли, резко, при солнце, просыпало вдруг мелким градом — и будто ничего не было, только трава над красной свежей глиной дороги засверкала. Шли, говоря о том, к кому еще надо непременно зайти. «Хоть на минутку», — перечисляла фамилии сестра. Но мы понимали, что на минутку ни к кому не зайдешь, что обид все равно не избежать. Я давно заметил, что у нас никто ни для кого хорош не бывает, особенно в отношении родни и землячества. Оденешься прилично — ишь, скажут, вырядился. Плохо оденешься, снова осудят — до чего уж дожил, на костюм не заработал. И так далее.
Церковь, в которой нас крестили, сгорела. На ее месте выросли три березки. День крещения я помню. Шел снег. Нам дали лошадь. Младшим, вначале подумали о них, хватило крестных родителей, а мне нет. Мама помнит мою крестную мать, но не знает, кто она. Это была прохожая женщина, она откуда-то и куда-то шла по тракту, озябла и зашла в церковь обогреться. Ее-то и позвали в крестные, она-то и обвела меня за руку вслед за священником вокруг аналоя, а сама ушла дальше.
Эти три березки выросли сами, объясняла тетя Поля, никто не сажал, от семени, принесенного ветром. В эту крохотную церковь нас с Катей, однажды посылали следить, не будет ли венчаться молодежь, такие факты были. Видимо, тогда был какой-то религиозный праздник, откуда мы знали — послали, и все. Действительно, приехала свадьба. Врачующиеся были так красивы и нарядны, что я в шутку шептал Кате, что я тоже хочу встать с нею под венец. Молодые выходили из церкви, надо было узнать их фамилии и из какого колхоза. Мы и в самом деле спросили, но нам продающая свечи старушка сказала: «Бог знает, кого венчает». Больше спрашивать было неудобно, так как она спросила, не будем ли и мы венчаться. Считая поручение невыполненным, в райкоме мы ничего не сказали.
От трех березок дорога вела вглубь. Искали большое дерево. Но деревья все были огромны, тень наступила, вороны замолкли. Все помнили, что налево. Первой я нашел могилу бабушки. Позвал остальных. Уже не дерево было у могил, а огромный черный пень. Положили меж двух камней доску. Тетя Поля и мама раскладывали еду. Я стал обрывать с могил траву. Сестра огорчалась: «Велика ли была, ведь я водила могилу копать и неверно указала, а папа был в командировке». Получалось, что бабушка и дедушка лежат не рядом, а шагах в пяти-шести. Я сказал о своей давней мысли перезахоронить останки, чтоб они были вместе. «Не знаю», — задумчиво сказала мама. А тетя Поля энергично вмешалась: «Не надо! Земля что тут одна, что тут. Как земля заповедала, так и надо». Свечечка загорелась, уставленная на старом лежащем кресте.
— Хватит, хватит тебе, — остановила меня мама. — Малину не вырывают.
— Это чтоб видно было, что приходим, чтоб не вздумал кто тут хоронить, — оправдался я.
С тетей Полей мы вспомнили тот летний день. Шел сенокос. Накануне я прибегал в больницу, дедушка вышел со мной на крыльцо, и мы
