Матюшенко обещал молчать - Михаил Панин

Потом что-то произошло. Что — Степка не знает, а только перестал его отец брать на рыбалку, перестал вообще звать Степаном, а стал звать все чаще — охламон. Поднимет в застолье стакан с вином, тряхнет чубом.

— Охламон! — кричит (Степку все еще сажали во главе стола). — Твое здоровье!

Все смеются — шутник Иван — и выпивают за Степкино хилое здоровье.

— Чего уж ты так? — случалось, укорит отца мать. — Он выправится, вот увидишь.

Это она о том, что Степка поздно научился говорить, а научившись, говорил неохотно, спросят чего — ответит, а не спросят — все больше молчит.

— Молчит и молчит, как пень с глазами! — все чаще вспыхивал отец. — И это, похоже, косит...

— Он выправится, — глядя с тоской на Степку, твердила мать. — Вот увидишь.

— Знаю, что выправится, — с таким видом, будто и не может по-иному быть в семействе Поныревых, кивал гостям отец. И снова наливал вина. — А не выправится, — и он подносил к самому лицу матери кулак. — Видишь вот... — Шутил, конечно, и все это понимали, тянулись со всех сторон чокнуться с отцом, с матерью — выправится, выправится, что и говорить...

Но мать уже вставала из-за стола, брала Степку на руки, — сынка мой! — и гости умолкали. А отец грохал по тарелкам кулаком, кричал:

— В нашем роду не было такого!

Сильно изменился за последнее время Степкин отец. Был добрый, веселый, любил песни петь. Бывало, сядут с матерью у окна, плечом к плечу, и начинают: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!» Кто идет по улице, вздохнет: хорошо живут Иван с Анной, в мире, в достатке, как два голубя. А отец с матерью вроде знают, как люди думают о них, и уж так стараются, так выводят, как на сцене. А кончится песня, отец обнимет мать, и они сидят долго, не включая свет, молчат, смотрят на Степку. И Степке хорошо.

Теперь — другое дело. Отец не замечает Степки, будто бы его и нет. Придет с работы хмурый, включит телевизор, ляжет и смотрит все подряд: футбол, хоккей, «В гостях у сказки». Мать суетится, обед ставит. Иногда отец повернет голову, наткнется глазами на Степку, скажет: «Алло... Принеси думку». Это он Степку так по-новому зовет — «алло». Степка бежит стремглав в другую комнату, несет подушку, а потом стоит и ждет — может, ему отец еще что скажет. Постоит-постоит и идет играть в свой угол, а сам опять ждет, не позовет ли еще разок отец — «алло».

Но хуже всего стало Степке, когда он в школу пошел. Придут гости, рассядутся за столом, зовут по старой памяти Степку: «А ну, иди сюда, ученик, показывай, что из школы носишь». А что Степка носит? Одни двойки. «Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца», — торопится объяснить отец, а сам норовит подтолкнуть Степку к дверям. «Не лезь», — шепнет, чтобы никто не слышал. И Степка больше не лезет. Сидит в соседней комнате, уроки учит.

Однажды мать поругалась с отцом. Степка сидел на кухне и все слышал. Мать кричала на отца, что это он во всем виноват, поменьше пить надо, а отец — на мать, это она виновата, а у них в роду: дед, упокойник, брат Степан... В чем обвиняли друг друга мать с отцом, Степка не успел понять, мать выскочила на кухню растрепанная, вся в слезах. Степка подошел к ней, чтобы утешить, но вдруг не узнал матери — чужая, злая тетка... Она оттолкнула Степку, и он ударился о подоконник. Сидел на полу и думал, за что его не любят родители. Как хорошо раньше было. «Наверное, оттого все, — решил он, — что я плохо учусь. Больше не буду на уроках глядеть в окно, а буду слушать, что говорит учительница, стану носить пятерки, и отец с матерью опять полюбят меня».

И он стал изо всех сил стараться, все слушать и все запоминать. Но странное дело: вроде и все Степка понимал, о чем говорилось на уроке, но когда вызывали его к доске, стоял и ничего не мог вспомнить. Учительница отсылала его на место, а Степка говорил: «Я ведь больше не гляжу в окно, я слушаю. Поставьте мне хоть одну пятерку». Все кругом смеются, а учительница говорит: «Садись, Понырев, садись, ты старайся, а пятерку я обязательно поставлю. В другой раз».

И вот однажды Степка пришел домой торжественный и важный. Вымыл руки, переоделся в старенький тренировочный костюм. Прислушался. Была суббота, и в большой комнате опять дружно выводили женские и мужские голоса: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...» Степка подождал, когда там подутихли, взял чистыми руками тетрадь по русскому языку и бесстрашно вошел в комнату.

— Кто пришел! — закричал гостям отцов друг дядя Слава. — А ну иди сюда, Степан!

Степка подошел к нему и протянул тетрадь..

— Это еще что? — нахмурился отец. — А ну, шагом марш отсюда!

— Постой, Иван, — остановил его руку дядя Слава. — Дай посмотреть, что у него там.

— Вот тут смотрите, — показал пальцем Степка..

— Да у него пятерка! — обрадовался дядя Слава. — Вот это да! Молодец, Степан!

И, передав тетрадь дальше, другим гостям, он усадил Степку на колени, погладил по голове и налил ему лимонада. Степка с достоинством улыбался и не понимал, отчего за столом вдруг все притихли. Вчера им задали домой сочинение «Я люблю животных». Степка написал:

«Я давно хочу завести каково-нибудь животново, все равно каково, но лучше маленьково и доброво, чтобы он игралсо мной, ел у меня из рук и совсем меня не боялся. Но мои папа с мамой, говорят, что с них и так хватит горя и никово не разрешают в доме держать. Ничево, когда я вырасту, я обязательно заведу себе щенка, серово, пушистово, и нам хорошо будет вместе».

Гости как-то быстро-быстро разошлись. Отец остался за столом один, сидел, подперев голову руками, тянул: «Ой, мороз, мороз...» — потом накинул пиджак и вышел на крыльцо. «Ваня!» — закричала мать и кинулась за ним в одном платье. Уже темно на улице, а их все нет и нет. Степка долбит и долбит бесконечные свои уроки, зевает, глядит в окно и ждет, когда придут отец с матерью. «Куда они побежали на ночь глядя? — думает он. — Дождь идет, река вспухла, вон как она бормочет в темноте. Не заблудились бы». И вдруг он начинает понимать: да ведь отец с матерью побежали за щенком, как сразу он не догадался!

Превозмогая сон, Степка изо всех сил вглядывается в темное, рябое от дождя окно, ждет, ждет и наконец видит: отец и мать, обнявшись, медленно возвращаются домой. Укрылись отцовым пиджаком. Вот только не понять: смеются, плачут? Или поют песню? Нет, не поют... Такая темь на улице — дороги не видать, и оттого кажется — медленно плывут над самой землей Степкины печальные родители, как воду, отгребают темноту. Плывут, плывут, а все на одном месте. Чудно, так не бывает. Но Степке делается хорошо, покойно. Хорошо, что отец с матерью идут в обнимку, добрый знак, все наладится теперь в их доме и все пойдет как раньше, когда отец и мать любили его, когда, склонясь к его изголовью, пела вечерами мать: «Ой, люли-люли, промчится время... Вырастет большой наш сынка, большой и пригожий, расправит крылья. Ой, люли-люли...» Опять хорошо будет, думает Степка. Ну и, само собой, отец с матерью принесут ему щенка. Они войдут в дом, пусть невеселые, на добрые, стряхнут с одежды водяную пыль, опустят щенка на пол. А ну погляди, сын, что мы тебе принесли! В точности какого ты хотел.

Степка улыбается во сне. Очень хороший щенок. Он назовет его Федькой.

ДОЖДЬ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ДНЯ

Они каждое утро встречались во дворе, и рослый, осанистый Петров, поигрывая ключами от «Волги», говорил:

— Привет, старик, что не заходишь?

— Некогда, — отвечал Подолянский, — семья, работа, то да се, крутишься целый день.

— А ты наплюй. Посидим, винишка выпьем, поговорим за жизнь. Кстати, хочу похвастать — в ближайшие дни лечу в Брюссель, на выставку. Что тебе привезти?

— Мне ничего не надо, — говорил Подолянский. — У меня все есть.

— Ну-ну, а то давай на рыбалку двинем. Транспорт свой, наберем харчишек, ушицу сварим, сейчас знаешь как щука берет. По рюмашке, эх! Погода-то, — Петров задирал голову и смотрел на небо, — тепло, тихо, вот-вот черемуха зацветет.

Подолянский тоже смотрел на небо.

— Между прочим, — замечал он, — влажность воздуха девяносто два процента, туман — дышать нечем, а когда черемуха цветет, всегда холодно бывает. Да и какая в наши дни рыба. Грабим, грабим природу. Говорят, пресной воды на земле только на тридцать лет хватит.

— А ты больше слушай, что говорят. Ну так когда двинем?

— Как-нибудь.

Петров сбоку внимательно смотрел на друга, кивал, садился в машину и уезжал.

«Как он мне надоел, — глядя ему вслед, морщился Подолянский, — хоть квартиру меняй. Самоуверенный, самодовольный, ограниченный человек — вино, рыбалка. В сорок два года ни одной морщинки, одет с иголочки, на работу, как в театр, ездит. Что ж, своя машина, солидный пост, красавица секретарша... Он, видите ли, в Брюссель летит! Изучай и знай зарубежный край. А тут уже второй год отпуск в марте, в кино некогда сходить. И какого черта он лезет ко мне со своим Брюсселем!»

В детстве Подолянский любил футбол и мечтал когда-нибудь сыграть центром нападения в школьной футбольной команде. Но центром нападения стал Петров, а Подолянский неизменно сидел в запасе и его лишь изредка выпускали на поле крайним беком. Он добросовестно выстаивал на своем месте первый тайм, страшно переживал и каждую минуту готов был лечь костьми за свою команду. Но мяч к нему почему-то упорно не шел. После перерыва его кем-нибудь заменяли, а тренер морщился и, глядя куда-то поверх его головы, говорил: