Окна в плитняковой стене - Яан Кросс

…До четвертого деления… Ха-ха-ха-ха-ха-а! Это «прощайте», которого я тридцать лет назад не сказал, приводит мне на память другое «прощайте», совсем недавнее, которое я в прошлом году сказал… гораздо более высокому лицу… До четвертого деления, только осторожно, чтобы кислота не брызнула на руки, она ведь у меня восьмидесятипроцентная… Весьма высокому лицу… Ух ты, сатана рогатый… Но это последнее «прощайте», ежели уж быть честным, мне было возможно сказать единственно благодаря тому, или хотя бы в известной мере благодаря тому, или хотя бы, в символическом смысле, единственно благодаря тому, что я не сказал его тому, первому, — то есть Мантейфелю (и еще многим, многим другим)…

Помню, когда маркиз Паулуччи велел пригласить меня в кабинет, у него уже горела люстра с хрустальными подвесками. И я вошел к нему с радостным сознанием: сейчас я узнаю, что и генерал-губернатор разрешает мою газету. Наконец-то! Ибо разрешение министра пришло ко мне за неделю до того. И вот сей маркиз поднимается из-за своего стола красного дерева, как и подобает воспитанному человеку, идет мне навстречу, пожимает мне руку более дружески, чем это было в предшествующих случаях (я уже несколько раз бывал у него по поводу своей газеты, пытаясь пробить брешь). Он милостиво сам подводит меня к стулу по другую сторону стола и возвращается на свое место. И когда мы уже оба сидим, я говорю:

— Господин маркиз, я надеюсь услышать от вас, что вы разрешаете мою газету?

Со своей хитрой усмешкой Пьемонта он говорит:

— Та-та-та!.. Не будем спешить, господин пробст. Не сразу. Но, может быть, вскоре.

И тогда, черт подери, мой характер встал на дыбы! Я чувствовал, что исхожу злостью. Что это еще за дьявольская проволочка и канитель?! Я забыл про ужасное самомнение этого итальянца (и думал только о своем собственном, совсем неуместном, когда тебе скоро уже шестьдесят, а ты занимаешься столь ответственными делами). Одним словом, допускаю совершенно непростительный промах по отношению к этому пустельге-маркизу. Я говорю:

— Но, господин маркиз, ведь у меня в кармане лежит разрешение министра!

У маркиза во рту горчит сигара, и начальник канцелярии Фельдшерам уже высекает для него огонь. Уставившись на меня, маркиз поднимает руку, и Фельдшерам на шаг отступает назад. Маркиз кладет незажженную сигару в мраморную пепельницу. Конец сигары намок в его толстых губах. Он встает. Это означает, что и мне надлежит встать. В это мгновение я увидел, что он еще приземистее, чем всегда мне казался, что шея у него еще короче, что его воротник с золотыми листьями еще выше, бахрома эполет еще жестче. Он пронзительно кричит не на самом лучшем французском языке:

— Ах, так вы за моей спиной обратились к министру! Таким способом вы вольны делать дела со своим богом! Если бог не помогает, можно бежать к святому Непомуку — «помоги ты»! Со мною так дела не ведут! Я запрещаю вашу газету! Она не нужна! Ведь ландтаг все равно категорически против вашей газеты. А господа в ландтаге в конце концов тоже знают, что им нужно. Разрешение министра? Здесь генерал-губернатор — бог! И ваш святой Непомук никак не спасет вашу газетенку! Нет, Finita! Schluss! Прощайте!

Десятилотовый золотой перстень с печаткой сверкает в огнях люстры, когда он вытягивает свою короткопалую руку, не для того, чтобы подать ее мне, а чтобы показать, где находится дверь.

— Finita! Schluss! Прощайте!

Я был так зол, что только спустя некоторое время сполна понял, насколько это было оскорбительно. Разумеется, я мог бы сжаться и приняться за объяснения (не выгнал же он бы меня), что, мол, милостивый господин маркиз, я не знал… я не сумел учесть… я так долго ждал и надеялся… поймите, мелкие заботы маленького человека по ничтожному поводу… (Почему бы и нет?.. Мне и раньше доводилось примерно такое произносить.) Но вдруг я чувствую, что чаша моя полна! Я выпрямляюсь. Я поднимаю свой острый нос и слегка откидываю голову назад, чтобы придать взгляду ироничность, я оглядываю маркиза с головы до ног. Я совсем невысокого роста, но он наверняка на полголовы ниже меня. Я стараюсь быстро найти фразу или движение, чтобы с достоинством удалиться. С достоинством и несколько презрительно. Его бесстыдное «Finita! Schluss! Прощайте!» продолжает звучать у меня в ушах… Мне надлежит показать свое превосходство, хотя я точно знаю, что если генерал-губернатор вмешается, то министровым разрешением на газету только и остается, что подтереться… При местных порядках под предлогом неблагонамеренности в умонастроениях соответствующего лица здесь все дела могут затолкать в один горшок. Так или иначе я чувствую, что мне надлежит… И он тоже чувствует: что-то вышло не так, то есть, что я не намерен просить прощения и с поклоном отступить. Он остается стоять с вытянутой рукой и как-то нерешительно смотрит на меня своими выпученными косыми глазами. Но чего не находят мой ум и мой жизненный опыт, то откуда-то из глубины моего существа подсказывает мне шестое чувство… Только по дороге в гостиницу я начинаю припоминать, каким образом я вышел из кабинета Паулуччи. Прежде всего левой рукой я подал знак господину Фелькерзаму: мой жест легкого сожаления каждый хоть раз побывавший в театре может понять только так: Это не ваша вина, милостивый государь, что ваш начальник так дурно воспитан… И при этом я улыбнулся давней улыбкой моей матери, озабоченной и мимолетной улыбкой дворянской снисходительности, с которой она, бывало, выпроваживала нас, детей, из кухни в маленькую заднюю комнату, когда отец, хлебнув в какой-нибудь очень морозный день церковного вина, приходил домой и принимался бранить начальство и топором рубил надвое чурбан перед очагом, С этой улыбкой я вытянул правую руку до подвесков на люстре и помахал господину генерал-губернатору через стол:

— Проща-ай-те!

Точно так, как некий студент в Халле махал легкомысленным девицам, когда на заре выходил на булыжники Hohe Krame, торопясь к себе в мансарду…

На следующей неделе я как штык был уже в Петербурге — в тот самый раз я и купил себе это увеличительное стекло, — и господь мне помог: маркиз, правда, старался меня укусить, да зубы у него застряли в аксельбантах столичного Адлерберга!

…Да-да-да! В нужной мере (и даже больше того) я был тверд. Но, к счастью, мне присуща и разумная эластичность… А теперь нальем эту кислую подливу сюда в мензуру… Будь ты неладен!.. Брызнула все-таки капля на тыльную сторону левой руки. Скорее подставить под воду с золой и насухо вытереть… Ну, рана на руке все равно будет… Пустяки… А во вторую мензуру я сейчас наливать не стану. Нет. Ибо, ежели бы я оба камня одновременно опустил в кислоту, мне бы потребовались глаза хамелеона… потребовались бы глаза генерал-губернатора… (Хо-хо-хо-хо-о!), чтобы одновременно следить за тем, что происходит в каждом из сосудов…

Итак… Да-да-а: к счастью, была у меня разумная эластичность… И я скажу вам, ежели сей довольно умный длинноволосый верзила (а пивом от него, шельмеца, все ж таки разило!), ежели сей — как же его зовут? — да, Петерсон хочет чего-нибудь достигнуть, чего-нибудь стоящего, чтобы и о нем через сто или двести лет как-то помнили, то и ему следует быть эластичным… Кстати, что касается его «Мифологии», так я назло Морицу буду интриговать, чтобы она пошла. Правда, приятно в этом Петерсоне то, что сам он со мной об этом не заговорил. Будем надеяться, что и в шесть часов он этого не сделает… Но его переложения из Анакреонта, те, что присылал Розенплентер, по правде говоря, довольно жалкие… Лес пьет, море тянет или как там у него было?.. Вздор! Разве это поэзия?! Он сам так булькает своим пивком! Я повторяю, от него разило пивом…

…Ну, теперь осторожно… чистая бумага приготовлена, карандаш приготовлен и мой репетитор тоже здесь, теперь… только осторожно… плюх!

Что происходит?! Ровно ничего не происходит… Именно так, как я и предполагал… Одна секунда, вторая секунда, третья… пятая… десятая… Записать: на десятой секунде, на одном темно-коричневом (то есть naturaliter сером) — золотистый пузырек величиной с булавочную головку. Пятнадцатая секунда. Двадцатая. Тридцатая. Второй золотистый пузырек. Записать: на тридцатой секунде — второй золотистый пузырек… И больше ничего. И в начале слова изволит вместо h писать spiritus asper[187]… Да, только это не его находка… Но до такого рода модных глупостей он, сдается, еще больше охоч, чем это в моде у ему подобных… Итак, два золотистых пузырька и больше ничего… Превосходно… А второе переложение из Анакреонта и вовсе переиначено… Как будто женщина вовсе лишена ума… Нужно признаться, что Кара иной раз вполне на одной доске со мной. Да-а. Разумеется, ежели перевод точный (не было у меня до сих пор времени проверить), то за эту глупость в ответе сам древний Анакреонт… Но за lexika эстонского языка отвечает этот молокосос. А она у него — ниже всякой критики! Та, что всех прелестней. Прелесть — это же значит ковы, хитрость, коварство, лукавство, обман! Прелестный, как adjectivum, что это, по его мнению, там означает? Ага, понимаю, он хочет сказать красивей, но языка не знает и говорит прелестней, и все эстонцы будут над ним смеяться… В шесть часов, когда он придет сюда и я буду с ним беседовать, расспрошу его про Зонтага. Ибо сдается мне, что этот парень (как ни странно) близко соприкасается с суперинтендентом. И по поводу его Анакреонта я выскажу ему правду. Розенплентер ведь не решится пересказать ему мое мнение, слишком он для этого деликатен. А молодому человеку следует сразу знать, чего стоят его опыты. Вреда от того, что он узнает, ему не будет. Одна польза. Ежели только он сам чего-то стоит. А судя по его «Мифологии», это именно так. И этого я никогда не скрывал. И ежели он будет усердно трудиться, из него может получиться неплохой лингвист. Должно быть, он и стихи писал. Не помню, кто мне говорил. Только, разумеется, он не поэт. Это уж сразу видно…