Слово о полку Игореве – подделка тысячелетия - Александр Костин

Сравним фразы из Куликовского цикла: «и воздадим поганому Мамаю победу», «Мамай же, видев победу свою, нача призывати боги своя… и не бысть ему помощи от них». С течением времени произошло переосмысление: воздали победу = одержали победу. Соответственно, и современное победный изначально означало «несчастный, обездоленный, разоренный»: «Много печалования творя… о победных людех, еже в опале у государя великаго князя»; «Пожалей-ка нас, несчастных, пожалей да победных», «Гди-ти победная головушка ночуе»; «Победное мое дитятко».

Еще A. C. Пушкин, мечтая перевести «Слово», подчеркнул «непобедными» и, написав на полях «счастливый», снабдил эту заметку примером из народной песни:

Ты победный добрый молодец,Бесталанная головушка.

Следовательно, перевод рассмотренных фраз должен быть таким:

А поганіи съ всѣх странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую.

А поганые со всех сторон приходили разорять землю Русскую.

…а поганіи сами побѣдами нарищуще нa Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ отъ двора

…поганые сами разоряли набегами Русскую землю, брали дань по горностаю со двора…»[335]

К сожалению, В. П. Тимофеев не обратил внимания на слово «бѣлѣ» и историю его толкования на протяжении более 200 лет и привел его «перевод» по А. К. Югову – «горностай»[336].

Вернемся, однако, к «черниговьским былям». Перевод В. П. Тимофеевым самого «темного» фрагмента «Слова» с «тюркского» на славяно-старо-новорусский по существу задачу не решил, хотя от «тюркского навеса» текст «Слова» значительно расчистил. А в целом его книга практически посвящена именно этому очистительному процессу, поскольку никакого влияния со стороны кыпчакско-тюркского языка на «Слово» не было. А что было? А было некое искусственное воздействие на текст памятника, затмившего изрядную долю его текста. Первый, кажется, это заметил О. Ю. Сенковский, заявив: «Что хотите говорите, никак нельзя принять «Слово» за действительный и достоверный памятник! Одно только трудно придумать: кто мог решиться на подделку и написать такую нелепицу!». Нужное слово было сказано, кто-то подделывал памятник, который сам по себе хорош, но читается с трудом из-за этих многочисленных подделок. Это все равно что слушать музыку, транслируемую из концертного зала филармонии в прекрасном исполнении, но по радиоприемнику с высоким коэффициентом шума. Шумы приемника едва ли не заглушают отдельные мелодии, но все равно, приноровившись, можно испытать эстетическое наслаждение от концерта. Многочисленные критики и толкователи «Слова» не могли понять этого и ходили по замкнутому кругу, изливая свой гнев за все эти «непонятки» на скептиков, которые выдвигали свои аргументы о поддельности памятника, опираясь как раз на «темные места», из-за которых смысл «Слова» как бы ускользал. Так, И. П. Сахаров писал: «Могут ли быть верными все изменения, когда критик не понимает главной мысли, той основной идеи, о чем он говорит? Можно ли было ожидать чего-либо дельного, когда все изменения начинаются и оканчиваются неведением?»[337].

Бессилие перед трудночитаемыми отрывками породило устойчивое мнение, что текст памятника искажен переписчиками, притом в отдельных местах безнадежно, а посему началось увлекательное стремление «улучшить» текст памятника. Серьезные исследователи «Слова» призывали, однако, к более аккуратному и бережному отношению к тексту. Так, академик М. П. Алексеев писал: «В ранних исследованиях о «Слове» кое-что угадано было вернее, чем в более сложных, надуманных, сугубо книжных построениях последующих исследовательских работ об этом памятнике». Ему вторил Л. А. Булаховский: «Догадки, допускавшие большие искажения в «Ироической песни о походе», едва ли не в подавляющем их большинстве сейчас должны быть сняты, как не оправдавшие себя; наоборот, именно этот текст, который дошел до нас в виде первого печатного издания Ф. И. Мусина-Пушкина, дает, при надлежащем его истолковании, наиболее правдоподобные чтения». Увы, Д. С. Лихачев авторитетом своим дезавуировал предостережения коллег, умиротворяюще заметивший: «Мне кажется, что красоту «Слова» подчеркивают даже те «загадочные» места, которые явились естественным следствием его переписки. Если бы в «Слове» не было испорченных переписками (а может быть, и первыми издателями) мест, оно частично потеряло бы свою привлекательность для современного читателя».

«Не все, однако, находили привлекательными явные бессмыслицы и словесные ухищрения, принятые научным сообществом из уважения к высоким авторитетам. Бурный расцвет любительского «слововедения» стал естественной и, в общем-то, здоровой реакцией на невразумительные «официальные» версии. И по сей день мы находим в переводах энтузиастов точные наблюдения и догадки – увы, также не составившие цельной картины»[338].

Как меломан улавливает красоту музыкального произведения, транслируемого из концертного зала, отрешившись от акустических помех приемника, так и истинный любитель чарующих строк «Слова» воспринимает его текст, не обращая внимания на «темные места», которые не мешают ему наслаждаться высокой поэзией «Слова». Так, Ю. Н. Сбитнев в уже упоминаемой нами статье пишет: «Однажды, задавшись целью прочитать «Слово» без каких-либо словарей, используя только свой личный языковый запас, не только тот, что приобретен на школьной и студенческой скамье, но и на дорогах долгих моих странствий по родной земле, в общении с самыми обыкновенными людьми, я вдруг обнаруживаю неожиданно для себя, что не только свободно улавливаю смысл прочитанного, некоторые слова, их корневые основы как-то по-особому заставляют волноваться. Чем больше прочитывал текста, тем больше волновался, каждый раз открывая для себя доселе скрытое <…>. Уже не простое любопытство владело мною, но неутомимая жажда упиваться до слез родными словами, слышанными <…> везде, куда заносила меня судьба»[339].

Такое же откровение, наверное, испытал каждый любитель «Слова» по мере взросления и приобретения жизненного опыта, не раз припадая к нему, как неисчерпаемому источнику мудрости и вдохновения. То, что было совершенно непонятно школьнику, вдруг открывалось студенту, а в зрелом возрасте я, например, категорически отказался читать как старые, так и новые переводы и переложения «Слова», если это не диктовалось чисто профессиональным, вернее, любительским интересом по поиску разгадок «темных мест». На наш взгляд, прав был Ф. И. Буслаев, предложивший, исходя из чисто педагогических целей, начинать изучение памятника в школах с изъятия из него «темных мест». В «Русской хрестоматии» Буслаева, выдержавшей тринадцать изданий, были выпущены все «темные места», а несистематическое правописание памятника, которое бы «могло вредить в отношении педагогическом», унифицировано. Препарированное таким образом «Слово» включалось и в другие учебные пособия, например, изданное под редакцией А. Н. Чудинова: «Слово о полку Игоря». Русская классная библиотека, 2-е издание. СПб., 1895 год.

Если из рассмотренного выше самого «темного» фрагмента «Слова» исключить искусственно внесенные, лишенные всякого здравого смысла слова, то текст принимает следующий вид: «А уже не вижу власти сильнаго и богатаго и многовои // брата моего Ярослава съ Черниговскими былями // во главе народного ополчения. Tiu бо бес щитовь съ // засапожникы кликом плъкы бобѣждають, // звонячи въ прадѣднюю славу». И сказанное князем Святославом обращение к брату Ярославу приобретает совершенно иной смысл. Это никакой ни призыв, как к остальным удельным князьям, это никакая ни ирония, как полагают некоторые комментаторы, а всего лишь констатация факта, что у Черниговского князя – «многовоя», кроме народного ополчения, которое пока Святослав и «не видит», но мгновенно соберется, если супостат подступит к городским стенам, войск не осталось. Они пленены были или полегли на берегах Каялы, участвуя в походе князя Игоря.

Ф. И. Буслаев посчитал весь этот фрагмент с «черниговскими былями» «темным местом», внесенным переписчиками памятника, и в своей «Русской хрестоматии» его вообще опустил.

Интересно, как А. А. Зимин прокомментировал этот наиболее трудный текст «Слова о полку Игореве»? Прежде чем высказать свою точку зрения, он делает краткий обзор имеющимся версиям, проявив при этом глубокое знание вопроса: «Еще Д. Дубенский высказал догадку, что в тексте названы отряды ковуев по именам их вождей. Эту точку зрения разделял В. Ф. Ржига. С. Е. Малов полагал, что перед нами не племенные названия, а «перечисления титулов, чинов или, скорее, прозвища высоких лиц из тюрков». Но этот вывод С. Е. Малов не смог последовательно обосновать конкретным материалом, как верно заметил В. Ф. Ржига. Так, «татраны» (скорее всего, жители Татр) остались вовсе необъясненными. Связь «могутов» с «bögü», «шельбиров» с тюркским «челеб» (через западнотюркское звучание «челебир», в булгарско-чувашской среде «шелеб-ир») очень натянута.