Боги слепнут - Роман Буревой

И в чаше на столе виноград. Вернувшись в Рим, он как будто вернулся в детство. Любил, когда его гладили по голове, любил, когда хвалили. Смотрел только наивные сентиментальные фильмы. Ни в цирк не ходил, ни на игры.

– Расскажи, как ты жил в плену? – попросил Макрин. – Ты знаешь, я же писатель. Я могу написать о вас библион, прославить подвиг доблестных преторианцев.

Камилл поморщился:

– Не надо нас прославлять.

– И все же, как вы жили? Где?

– Жили в крепости на оазисе. Одна комната на всех. Кормили плохо. Я был ранен, рана зажила.

– На губе рана? – невинно осведомился Макрин. – Я так боюсь боли. И боли, и крови. В обморок падаю, лишь вижу кровь. А ты… о, ты все вытерпел… такая боль… Лицо! – Макрин тронул пальцем губу. – Ах, да будет здорово то, что я трогаю.

– Нет, рана была на ноге. А на губе след от приклада.

– Тебя ударили? – вопросы следовали как бы сами собой. Как и ответы.

– Я дрался. – Камилл приосанился. – Дрался с псами Малека. Макрин нахмурился.

– Мне тяжело говорить об этом, но дело в том, мой друг, что я по тайному поручению императора расследую поведение преторианцев в плену. Это неофициальное расследование, – голос Макрина сделался трагичен. – У нас есть сведения, что некоторые из вас вели себя недостойно.

– Таких не было! – запальчиво крикнул Камилл. – Ни одного. Ведь все мы были добровольцами. Когда мы отправлялись в Нисибис, Элий предложил вернуться всем желающим. Но ни один не вернулся.

– Настоящие римляне!

– Именно!

– Принести нашему доблестному гвардейцу вина! Столетнего фалерна! – воскликнул Макрин. – Но ты уверен, что ни один не струсил? – спросил вкрадчиво.

Камилл спешно схватил бутылку, потом взял себя в руки, сдержался, помедлил мгновение, сам наполнил чашу, медленно поднёс к губам и сделал один долгий глоток. Отставил чашу. Он так собой гордился сейчас.

– Ни один, – выдохнул он облегчённо. – Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

– Преторианцы призваны были защищать Цезаря, – напомнил Макрин. – Всегда и везде. Камилл сморщился, прикрыл глаза рукою.

– Да, клялись. Везде. В том-то и дело, что везде не получилось. Что было делать? Цезарь мог отказаться… Но тогда бы убили тех пятерых. И остальных тоже. А что мы могли? У них – винтовки, у нас – ничего. Меня избили до полусмерти. – Камилл замотал головой из стороны в сторону. – Мне до сих пор по ночам снится, как он сгибается под «ярмом», я пытаюсь помешать, но не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Но какая тут вина, если у них винтовки, а мы безоружны?

Макрин сделал знак, и Камиллу вновь наполнили чашу вином.

– Какой ужас! Как вы позволили, чтобы над Цезарем провели столь позорный обряд! – голос Макрина дрожал от негодования.

– Позволили? – переспросил Камилл. – Если бы могли это предотвратить, мы бы умерли все. Но мы ничего не могли сделать. Охранников было столько же, сколько нас. Все с винтовками. С мечами. А у нас голые руки. Мы все были истощены, слабы после ранений.

– И вы долгое время смотрели, как издеваются над Цезарем, и молчали?

– Долгое время? Да нет, все кончилось быстро. Мы закрыли глаза. Никто на самом деле этого не видел. Тех, кто видел, мы убили. Всех. Квинт – Малека. Мы – остальных.

– Цезаря били?

– Два или три раза ударили плетью. Я видел следы на коже… потом.

– Он кричал, звал вас на помощь?

– Нет, нет, – перебил Камилл. – Он не звал. Он просто крикнул один раз.

Так, сквозь зубы, а потом нет, не кричал.

Камиллу выпил чашу залпом. Он совсем захмелел. Ведь дети хмелеют быстро. А он сейчас был как ребёнок. Он говорил и говорил. Макрин не перебивал его. Лишь успокаивающе похлопывал по плечу. Да безмолвный его помощник подливал вино в чашу.

– Неужели будет официальное расследование? – жалобно спросил Камилл. – Это невыносимо. Император не может такое допустить.

– Нет, нет, вас не в чем упрекнуть! – запротестовал Макрин. – В этом эпизоде. Но тот другой случай? Вот тут я не так уверен… – Он замолчал и выразительно посмотрел на Камилла.

Бил наугад. Вдруг получится?

– Какой другой случай? – недоуменна пробормотал Камилл заплетающимся языком, – Другого случая не было…

– Ну тот, когда… – Макрин замолчал, ожидая новых признаний.

– Ты о чем? Не было никакого другого.

– Ну я о том, когда… – Макрин срочно призвал на помощь писательское воображение. – Эта драка…

– Ты о драке Неофрона с Квинтом? Так то из-за бабы. Разве такое подлежит какому-нибудь расследованию?

– Нет, разумеется, нет, – поспешно сказал Макрин.

После допроса Камилла отпустили. Домой, к маме. Он шёл шатаясь, оступаясь, порой держась за стены.

– Мы должны были умереть… Мы должны были умереть.

Он распахнул дверь своего домика с пьяным возгласом:

– Пусть этот мир рухнет в Тартар! Я не пожалею. Ни минуты не пожалею. – И залился пьяными слезами. Только теперь он вспомнил, что давал клятву никому не рассказывать о позоре Цезаря. И как это Макрин вытянул из него тайну?

Вечером Крул, развалясь на ложе, опять что-то жевал. Иногда Бениту казалось, что старик и не уходит из триклиния. Так и спит здесь, просыпается, ест и опять засыпает.

– Ну как? Получилось? – поинтересовался старик, когда появился Бенит.

– Я узнал такое!..

– Знаю, знаю, – махнул рукой Крул и отрезал кусок ветчины. – Скушай, внучек. Ветчина изумительная. Но все это мелочь. Ерунда. Подумаешь, прошёл под «ярмом».

– Это значит, что Элий – бывший раб. И его дети, если таковые родятся, получат статус матери, а не отца. Понимаешь? Никто из его детей, кроме Постума, не имеет права быть императором.

– А… Ну, к воронам Элия и его детей. Надо вот что сделать. Надо, чтобы просочилось в прессу, что в плену Элия избили плетями, а потом изнасиловали.

– Что за фантазия, дедуля? Тебе захотелось союза Венеры с какой-нибудь тёлкой?

– При чем тут я. На самом деле Элия оттрахали и избили. Оттрахали так, что он не мог ходить. Это всем ясно. Только все об этом стыдливо молчат.

– Кто тебе такое рассказал?

– Никто не рассказывал. Я и так знаю.

– Знаешь, дед, твои откровения никто из репортёров не посмеет озвучить или поместить в вестнике.

– Заплати сто тысяч – напишут и озвучат, вот увидишь.

– Нет, не напишут.

– Может, за сотню и не напишут. А вот за двести точно напишут. И ещё от себя присочинят.

Бенит нахмурился, посмотрел на старика с отвращением и вдруг сказал:

– Нет.

– Почему, мой мальчик?

– Элий – Цезарь Империи. Хотя и бывший. Такое не надо о нем сочинять. И про «ярмо» не надо. Ты понял, дедуля?

– Что за глупая сентиментальность?

– Не надо, – повторил Бенит.

– А я все равно сделаю, – хихикнул Крул.

– Не смей! – заорал Бенит. – Не смей сочинять про отца Постума такое.

– Ты что привязался к этому гадёнышу? К Элиеву отродью? Ну ты и дурак, Бенит. У тебя есть свой собственный сын. Его и надо сделать императором.

– Не смей оскорблять императора, дед, – прошипел Бенит.

В тот же вечер Бенит вызвал к себе Порцию.

– У тебя отныне специальное поручение. И плата будет в два раза выше, – сообщил диктатор своей помощнице. – Ты должна будешь ежедневно просматривать «Первооткрыватель» до выхода. Назначаю тебя куратором. Все сообщения касательно Цезаря… бывшего Цезаря, – поправил себя Бенит, – мне на стол. А в другие вестники передай: без моего разрешения имя Цезаря упоминать нельзя.

– В Риме отменяют свободу слова?

– Ты забыла закон об оскорблении Величия императора.

Глава 4

Январские игры 1977 года (продолжение)

«Бенит – самый лучший литератор, самый мудрый философ, самый эрудированный человек в Риме».

В январе выпал снег. Белыми шапками он лежал на макушках огромных пальм. Листья южных красавиц опадали чёрными грязными тряпками в серую мерзкую кашу тающего снега. Дети играли в снежки, норовя зазевавшимся прохожим забросить за шиворот комок побольше.

«Цитрусовые замёрзнут, – думал Кумий, расхаживая по своей каморке, кутаясь в драный шерстяной платок, подаренный хозяйкой. – И я вместе с ними».

Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далёкой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий чувствовал себя чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.

Поэт дошёл буквально до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечёркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось – оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, откуда она. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была не его. Кто-то дал ему её на сохранение. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени чёрные буквы машинописи распылись. На первой странице значилось: