Древо Жизора - Стампас Октавиан

Вот явится в сиянье эн Ришар —

Храбрейший и достойнейший король.

И блеск алмазов, злато, серебро ль -

Все забывается, когда идут полки,

И блеск доспехов ярок, как пожар,

А в шлемных щелях — взоров огоньки.

Люблю мелькание расписных щитов.

Люблю плюмажей радостный полет.

Люблю, когда со всех сторон ревет

Лихая битва, ломятся мечи,

И кони ржут, лишившись седоков,

И струи крови льются, горячи!

Бертран то и дело появлялся то в ставке Ришара, то в ставке Анри, и без конца подзуживал братьев как можно скорее сойтись в славной битве. Но, едва начав войну, Анри вдруг занедужил — у него открылась какая-то злокачественная лихорадка, и в первом крупном сражении он не смог принять участие. Бретонцев вел один из его маршалов, зато аквитанцы шли за своим государем, Ришаром по прозвищу Даданет, которое ему уже недолго оставалось носить. Битва произошла в поле между двумя деревнями, атакующие друг друга цепи растянулись так, что левый фланг был виден из одной деревни, а правый — из другой. Свирепый и прекрасный Ришар носился из одного конца битвы в другой, всюду вдохновляя сражающихся своим бравым видом. Он был как сама война, воплощенная в образе высокого и широкоплечего рыцаря, разящего направо и налево и неуязвимого ни для чьих смертоносных ударов. Алый плащ его развевался по ветру, щит был украшен изображением златого льва, держащего в лапах чащу Грааля — кто выпьет много, узрит Бога! Лишь один оруженосец Люк де Пон поспевал всюду за своим сюзереном, остервенело размахивая своим молотом, покуда чья-то палица не расплющила ему шлем.

— Держись, Люк! — крикнул ему весело Ришар.

— Угу, де-усь, — прогудело из-под расплющенного шлема. Повернув коня, доблестный оруженосец направился в близлежащую деревню, ворвался в кузницу и положил голову на наковальню. Кузнец, вскинув в удивлении брови, молча взялся за свое орудие и несколькими ударами распрямил сплющенный шлем. Храбрый вояка бросил ему кошелек с деньгами, вскочив на своего коня и вновь вернулся в горнило битвы, встреченный громким хохотом своего господина.

Не выдержав натиска аквитанцев, бретонцы дрогнули и стали сдаваться в плен. Наконец, затих последний звон мечей, и эн Ришар, сорвав с головы шлем, вытер краем плаща обильно льющийся по лицу пот. Подскакавший к нему Бертран де Борн, встал рядом и, тоже сняв шлем, воскликнул:

— Аквитанцы! Вы видели, как сражался ваш лев Ришар?

— Да-а-а! — в ответ проревели воины, торжествующие победу.

— Аквитанцы, вы любите эн Ришара?

— Да-а-а-а!!

— Аквитанцы, вы хотите другого короля?

— Не-е-е-ет!!!

— Ты слышал, что они сказали, Даданет? — хохотал Бертран. — Они сказали: да-да-нет! Но я придумал новое прозвище для нашего непревзойденного Ришара. Да будет он зваться отныне — Кёрдельон, Львиное Сердце! Аой!

— Ао-о-о-й!!! Львиное Сердце! Ришар Кёрдельон!

Всем понравилось новое прозвище, придуманное, Бертраном де Борном — и победителям, и побежденным, которых уже по-дружески похлопывали по плечам. В довершение ко всему, на поле окончившейся битвы явился гонец из ставки противника с весьма важным сообщением — брат Ришара, наследник престола Анри скончался.

Император Фридрих Барбаросса, прославленный в сражениях, но не сумевший одолеть Ломбардскую лигу, решил вновь напомнить о себе всему миру и устроил в честь своего сына Генриха небывалый по размаху пир, который происходил в поле под Майнцем. Нигде и никогда еще не пировало разом такое количество приглашенных гостей, съехавшихся со всех концов империи, из всех христианских государств. Обилие пищи и вина было такое, что можно было бы год кормить и поить целое графство. Фридриху было что праздновать — длительная междоусобная война с Генрихом Львом закончилась тем, что Генрих, потерпев полное поражение, был лишен сана и всех своих владений. Император же, короновавшись в Арле в качестве короля Бургундии, еще больше усилился как государь.

Во время пиршества явилось известие о том, что султан Саладин открыто пошел войной против крестоносцев и осадил замок Керак в южных пределах Иерусалимского королевства. Естественно, вновь зашел разговор о крестовом походе в Святую Землю, и Фридрих, захмелев от выпитого вина и выслушанных славословий, торжественно объявил себя будущим предводителем этого похода. И поле под Майнцем, заставленное столами, за которыми восседали пирующие, огласилось громким и грозным «хайль!», утонувшем в дружном перезвоне золотых и серебряных кубков.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тяжкие времена наступали для Иерусалимского королевства и остальных государств крестоносцев в Леванте. Осаду Керака, о которой шла речь во время пира под Майнцем, удалось снять с помощью большого отряда храмовников и госпитальеров, но через год, после того, как Саладину удалось-таки взять Мосул и принудить Изеддина признать его верховенство, доблестный лев ислама поклялся на Коране не долее, чем через три года изгнать гяуров из Эль-Кодса. Теперь уже смертельная схватка с ним была неминуема.

Тяжкие времена наступили и для Жана де Жизора. Он и сам не заметил, как, когда, каким образом тайная власть, бразды которой он неусыпно держал в своих руках, стала выскальзывать из цепких пальцев. На его силу вдруг нашлись иные силы, не менее могущественные и такие же сокрытые. Все началось с появления в ордене некоего человека без лица. Точнее, с лицом, но сильно изуродованным. Он называл себя де Труа, но Жан прекрасно знал, что это имя присвоено. Этот безликий перетянул на себя внутренние энергии, блуждающие в Иерусалиме, завладел мыслями и чувствами людей и оставалось лишь ждать какой-то ужасной развязки. Кроме него, силу Жана перехлестнула вдруг сила монаха Гийома, одного из тех, кто занимался переписыванием древних рукописей. В один прекрасный момент Жан де Жизор почувствовал себя слабой устрицей, лежащей на распахнутой раковине. Все было, вроде бы, как прежде, и, тем не менее, что-то очень здорово изменилось. Когда скончался великий магистр Арно де Торро, собравшийся верховный капитул ордена единодушно избрал новым магистром бездарного и глупого Жерара де Ридфора даже не предложив эту должность сенешалю де Жизору. Для Жана это было сильным потрясением. Он ничего не понимал. Куда подевалось его тайное могущество? Только дома ему по-прежнему подчинялись беспрекословно. Прецептор де Фо благоговел перед своим господином и единственное, что позволял себе время от времени, это сцены ревности, которые он закатывал, стоило ему — совершенно безосновательно заподозрить сенешаля в том, что он как-то по-особенному посмотрел на того или иного красивого рыцаря.

Затюканная, вечно улыбающаяся блаженной тихой улыбочкой, Мари родила Жану еще одного «сына собственного деда», которого назвали Жераром. Если бы только сенешаль Жан знал, что спустя два года новым великим магистром сделается Жерар де Ридфор! Вряд ли бы он стал называть так своего второго отпрыска. Дети росли болезненные, с ними было много хлопот. Каждый из них отличался каким-либо особенным изъяном — Агнесса обладала столь слабым зрением, что постоянно на все натыкалась, у Гуго на лбу красовалось фиолетовое родимое пятно довольно больших размеров, по очертаниям напоминающее навьюченного осла, а у Жерара оказались сросшиеся пальцы — два на левой руке и три на левой ноге. Злые языки уверяли, что дети де Жизора отмечены печатью лукавого, но сам Жан, видя изъяны своих детей, успокаивал себя и свою жену-дочь, говоря:

— Это знаки судьбы. Наши дети станут великими людьми, вот увидишь, Жанна. Они будут такими же великими, как я.

Но в душе его грызла неизбывная зависть: "Почему у других дети рождаются нормальные? Почему не у меня? Разве у Лота были от дочерей дети с изъянами? "

Четвертый ребенок, родившийся от этого кровосмесительного союза, оказался настоящим уродом — правая сторона лица его представляла собой некий оползень, словно кто-то шутя смазал ее набок, так, что глаз оказался на щеке, а ухо чуть ли не на шее. На правой руке у него было всего два пальца, а левая нога в полтора раза длиннее правой. Такого ребенка Жан де Жизор не мог позволить оставить в своем доме, и беднягу, даже не окрестив, сбагрили каким-то бродячим скоморохам, у которых уже была целая коллекция подобных неполноценных существ.