Кутузов - Леонтий Раковский

— Погодите радоваться. Это еще ягодки. Не может быть, чтобы визирь не ударил на левый фланг — ведь он совсем открыт. Его можно обойти. Мой дружок фокусничает. Он сегодня командует совсем не как турок!

— Должно быть, французские советники помогают, — заметил Резвой.

— И то может статься.

Слова Михаила Илларионовича сбылись в точности. Турецкие атаки правого фланга были только демонстрацией.

В девять часов утра отборная анатолийская конница бросилась на левый фланг. Визирь собрал в кулак десять тысяч самых лучших всадников. Несмотря на сильный пушечный и ружейный огонь, турки прорвались между первой и второй линиями и наскочили на малочисленную кавалерию Кутузова. Белорусские гусары и кинбурнские драгуны, стоявшие на краю левого фланга, в одну минуту оказались смятыми во много раз превосходящим противником.

Положение осложнилось. Визирь хотел отрезать русские войска от Рущука и окружить их. Но все спасла дальновидность опытного полководца: Кутузов недаром оставил у Рущука заслон в восемь батальонов, они-то и встретили непрошеных гостей. А сзади на турок ударили повернувшие по команде "По три направо кругом" чугуевские уланы, петербургские драгуны, ольвиопольские гусары. И, вместо того чтобы окружить русских, турки сами попали в мешок.

Анатолийской коннице, пыл которой уже был хорошо остужен, оставалось только ретироваться.

Если турецкая кавалерия возвращалась в свое расположение после демонстрации, хотя бы и отбитой русскими, это было одно, но, когда с поля боя бежала знаменитая анатолийская конница, тут впечатление создавалось иное.

В сражении наступил явный перелом. И Кутузов не замедлил воспользоваться им: он отдал приказ всем каре идти вперед. С распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкой двинулись на орты[32] турецких янычар и бесчисленные толпы спагов русские каре.

Это был не стремительный вихрь кавалерийского удара, а неотвратимое, грозное движение сомкнутых, ощетинившихся штыками масс пехоты.

Турки бежали, кидая все.

Малочисленность русской кавалерии не позволила Кутузову бросить ее вперед для преследования врага. Турки успели увезти всю артиллерию. Русские преследовали турок десять верст до ретраншемента и заняли его. Кутузов велел войскам остановиться. Полуденное солнце стояло над головой. Люди изнывали от жары и жажды, устали, хотели есть. Бой длился уже восемь часов.

С Михаила Илларионовича градом катился пот: целый день на коне, в непрестанном напряжений и волнении; десять верст ехать верхом по жаре и в облаках пыли. Кутузов с трудом, но и с наслаждением слез с коня. Оглянулся — нигде ни кустика, ни деревца.

Кайсаров и ординарцы составили для главнокомандующего из отбитых разноцветных турецких санджаков, байраков и прочих знамен некое подобие шалаша. Михаил Илларионович сел на складной стульчик, который возил за ним Ничипор, распахнул мундир, вытер пот платком, попил из фляги тепловатой водицы и сказал генералам Ланжерону, Эссену, Воинову и Новаку, которые собрались у необычного шалаша:

— Поздравляю с победой, господа!

— Ваше высокопревосходительство, победа — там, — театрально протянул руку Ланжерон, указывая в ту сторону, где стояли клубы пыли от уходивших турок.

— Нет, Александр Федорович, мы больше сегодня никуда не пойдем. Отдохнем до вечера и по холодку — назад, к Рущуку.

— Но враг бежит. До Шумлы не так уже далеко, — поддержал Ланжерона Эссен.

— До Шумлы у визиря несколько укрепленных лагерей и вся артиллерия — семьдесят восемь орудий, — сказал генерал Новак, командовавший артиллерийской бригадой.

Михаил Илларионович молчал, вытирая платком лицо. Думал: "Какие Георгии Победоносцы! У Ахмеда еще в четыре раза больше сил, чем у нас, а они — наступать!"

— Ну, допустим, что мы дойдем до Шумлы, а дальше что? — спросил он вслух и сам же ответил: — Придется возвращаться назад. Лучше ободрить визиря. Он снова явится к нам.

— Отдыхайте, господа! — обратился он к генералам, давая знать, что разговор о ненужном наступлении окончен. — Александр Львович, пошлите казачков вперед! — сказал он командующему кавалерией генералу Воинову.

Генералы разохотились воевать, рвались на турок, а солдаты с удовольствием услыхали, что командующий сказал:

— Отдохнем здесь до вечера, а по холодку — назад, на старое место.

— Конечно: в этаку жару — куда идтить?

— Михаил Ларивонович правильно говорит: турка сам к нам припожалует! — говорили солдаты, не выпуская из рук оружия, но все-таки сидя и лежа, а не стоя плечом к плечу в душном каре.

Чтобы показать визирю, что победа осталась за русскими, Кутузов простоял на старом месте у Рущука четыре дня.

24 июня он получил от разведчиков последние сведения о неприятеле. У великого визиря особых новостей не было. Он продолжал укреплять лагерь при Кадыкиой, еще ожидая наступления Кутузова.

Тревожные известия шли из Софии. Измаил-паша, стоявший там с двадцатью тысячами войск, двинулся к Виддину, очевидно желая переправиться через Дунай и вторгнуться в Малую Валахию. Если бы это удалось ему, то создалась бы угроза Бухаресту. Армия Кутузова оказалась бы в критическом положении: турки взяли бы ее в клещи.

Лазутчик из лагеря Измаил-паши приехал к Кутузову вечером, когда Михаил Илларионович с Ланжероном и Резвым сидел в садике маленького рущукского домишки, где командующий жил после сражения.

Лазутчик ушел, а Михаил Илларионович продолжал сидеть, обдумывая известие. Оно было малоприятно, хотя Кутузов давно ждал агрессивных действий со стороны Измаил-паши.

— Выход один: все-таки придется оставить Рущук! — высказал вслух свое решение Кутузов.

— Да ведь Рущук — наш последний плацдарм на правом берегу! — горячо возразил Ланжерон.

— Местоположение этого проклятого укрепления таково, что его нельзя предоставить собственным силам. Вы же видите, — обвел Кутузов рукою вокруг, показывая на холмы и виноградники, подступившие к самому ретраншементу. — Я всегда смотрел на Рущук как на нечто стесняющее меня, ослабляющее мои силы.

— Михаил Илларионович, да мы отстоим Рущук! — поддержал Ланжерона Резвой.

— Как будто я здесь только из-за Рущука! Черт с ним! — сказал Кутузов. — Важно заманить визиря на левый берег. Он увидит, что мы отступаем, и не выдержит, побежит следом.

— Оставление Рущука сочтут в Константинополе за турецкую победу, — убеждал заносчивый Ланжерон.

— А я этого и хочу! — упрямо твердил Кутузов.

— Михаил Илларионович, а что скажут в Петербурге? Вот привезут трофейные турецкие знамена, получат донесение о победе. В Казанском соборе отслужат благодарственный молебен, а через день-другой — хлоп: мы без боя оставили Рущук. Скажут: Кутузов трус, Кутузов такой да этакий!

— Пусть говорят, что угодно. Конечно, мои враги обрадуются, воспользуются этим, но дело же не во мне. Важно не мое благополучие, не моя слава, а благополучие и слава России. Важен мир!

— Теперь нам не видать мира как своих ушей! — горячился Ланжерон.

— Поживем — увидим, — спокойно сказал Михаил Илларионович и, кликнув Кайсарова, стал диктовать ему приказ: завтра же приступить к уничтожению Рущукской крепости.

Этот приказ Кутузова ошеломил всю армию и вызвал разноречивые толки. Офицеры увидали в нем некий скрытый смысл:

— Хитрит Михаил Илларионович!

Солдаты недоумевали:

— Зачем было тогда огород городить? Третьеводни защищали Рущук, а нонче сами отдаем.

— Вот у тебя не спросили, как быть. Командующему виднее!

Сам Михаил Илларионович внешне сохранял спокойствие: был непреклонен в своем, казалось, мало оправданном решении, но волновался, — он брал на себя большую ответственность.

Что подумает подозрительный, не любящий Кутузова и не весьма сведущий в военном деле Александр I? И что скажет Наполеон? Конечно, обрадуется: турки бьют! Все это ерунда. Очень хорошо, что можно изменить условия борьбы в лучшую для себя сторону, сделать так, чтобы главные силы турок оказались бы на правом берегу.

25 июня солдаты генерала Эссена стали срывать старые земляные валы Рущука, которые от времени сделались точно каменные, вывозили из крепости на правый берег орудия и припасы. Жители Рущука спешили перевезти имущество: Кутузов дал им для выезда два дня.

Суета, крики, плач детей — обычная тягостная картина отступления. Солдату что? Он как улитка — у него дом на себе. Снял палатку, ранец за плечи — и был таков. А жителям приходилось бросать все нажитое.

27 июня у понтонного моста через Дунай встали казаки Грекова — не пускали никого в Рущук: минеры готовились взрывать цитадель, поджигать дома, чтобы ничего не досталось басурманам.

Через мост потянулись последние войска. Кутузов переехал в Журжу накануне.