Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

После ужина состоялся осмотр иллюминированного сада размером с квадратный километр. С гордостью хозяин показывал нам деревья и кусты, ценой огромного труда выращенные здесь его садовниками. Почва пампы неплодородна, и Фройдэ пришлось затратить на разбивку этого парка немалый капитал. За сотни километров на сотнях грузовиков сюда привозили чернозем. Несколько лет ушло на создание посреди пампы сочного зеленого газона, на котором теперь пестрели разноцветные палатки, качели, столики и удобные стулья.

Среди гостей я встретил удивительно много немцев, прибывших из Германии в Аргентину только после второй мировой войны. Они уже успели кое-как обосноваться — одни поступили на службу, другие открыли коммерческие предприятия. Всех их объединяла тоска по родине, все изнывали от изнурительного, непривычно жаркого и влажного климата. Некоторые из этих господ — как я узнал позже, в недавнем прошлом офицеры-эсэсовцы, — беседовали о только что основанном ими туристическом бюро. Вскоре к ним присоединилась группа бывших военных летчиков, тоже решивших попытать счастья в Аргентине. Тема разговора переменилась, в центре внимания снова оказалась война, особенно ее конец. В числе приглашенных я встретил известных воздушных асов Галланда и Руделя, награжденных Гитлером высшими орденами. Возбужденные, с блестящими глазами, они заново переживали все "прелести" войны. Они во весь голос с горячностью и восторгом вспоминали "великое время правления фюрера Адольфа Гитлера". Я с трудом сдерживался. Куда же меня опять занесло? Даже в Западной Германии эти люди не посмели бы разглагольствовать в таком тоне, по крайней мере, тогда. Всякий раз около них вполне мог бы оказаться человек, искалеченный войной, потерявший на ней близких или лишившийся из-за нее крова. Такой человек наверняка не позволил бы им расписывать "красоты и романтику войны". А уж если бы их слушал бывший узник концентрационного лагеря, то им бы и вовсе непоздоровилось.

Но здесь, на просторах пампы, они находились в кругу единомышленников, и если бы один из них громко крикнул: "Хайль Гитлер!", то, вероятно, никто не набрался бы духу остановить его. Проигрыш войны они считали "случайностью", своеобразным "косметическим дефектом" гитлеровского режима, вообще говоря "прекрасного и нетленного". У них были тысячи причин для объяснения краха нацизма, и они все еще верили в "волшебное оружие", которое по вине какого-то забывчивого растяпы не было использовано в последнюю минуту. Они бы хоть завтра с полным удовольствием "подключились" к какой-нибудь новой войне.

И я спросил себя: "Чем же ты отличаешься от этих людей?"

Никто не посмел бы меня упрекнуть в отсутствии мужества. Но ведь я-то рисковал жизнью по совсем иным причинам, нежели летчики Галланд и Рудель. У меня был спортивный риск, у них — обнаженное в своей примитивности стремление уничтожать других. Вот в чем, по-моему, и заключалось различие между нами. Кроме того, многие из них никогда не нюхали пороха, никогда не испытали угрозы своей физической безопасности. А сколько было в этом кругу подлых убийц, с неслыханной, звериной жестокостью умертвлявших беззащитных узников концлагерей; преступников, повинных в таких злодеяниях, в сравнении с которыми гонения на христиан в Древнем Риме кажутся мне чуть ли не прогрессивным проявлением человеческого духа... Но тогда я всего этого просто не знал.

То ли я слишком долго молчал, то ли сделал какое-то неосторожное замечание, но, помню, в эту ночь под рождество кто-то отвел меня в сторону и настоятельно посоветовал воздерживаться от каких бы то ни было неуважительных оценок фюрера. При этом меня заверили в самых добрых ко мне чувствах. "Если вы не будете им подпевать, они сперва начнут вас бойкотировать, а через несколько недель поставят вас на колени. Вы будете крайне удивлены, поверьте!"

Но я уже ничему не удивлялся: из вчера я перекочевал в позавчера, а ведь искал я какое-то завтра, какую-то новую жизнь. Теперь обстоятельства повелевали мне тщательно обдумывать каждый свой шаг. С Германией я, по сути, порвал все, и восстановить мои связи с ней было бы очень нелегко...

В последующие недели мы покрыли тысячи километров на самолетах и автомобилях, знакомясь с этой огромной страной, пытаясь получше узнать ее.

Аргентину нельзя измерить привычными нам масштабами. Чтобы понять ее, приходилось искать какие-то новые критерии. Вот типичный пример: местный фермер, владевший примерно 20 тысячами голов крупного рогатого скота, после обеда, к которому подавали барашка на вертеле, пригласил нас выпить кофе в придорожном отеле. После получасовой езды со стокилометровой скоростью по прямому как стрела шоссе я спросил, далеко ли еще до отеля. "Сейчас приедем, потерпите немного", — спокойно ответил он. Раскаленная солнцем глинистая дорога покрылась толстым слоем пыли, проникавшей во все щели и поры. Мы мчались уже больше часа и, запыленные с головы до ног, походили на мельников после тяжелого рабочего дня. Справа и слева от нас простиралась плоская, как поднос, равнина, поросшая кустарником и населенная тысячами маленьких попугаев. Сухая, выжженная пампа. Вдоль обочины тянулась примерно пятнадцатиметровая полоса, на которой тут и там стояли небольшие палатки или лачуги из жести. Хозяин разъяснил мне, что по какому-то давнему закону эта полоса не принадлежит никому и что на ней могут селиться все желающие. Здесь оседали беднейшие из бедных, так и не нашедшие себе пристанища в городах. Они овладели трудным ремеслом отлова диких животных с помощью кое-как одомашненных собак. И так как объездчики крупных асьенд не могли держать под контролем огромные площади этих владений, здесь можно было беспрепятственно добывать бесчисленных антилоп, зайцев и иную дичь. Мы сделали привал в палатке одного из этих звероловов, известного во всей округе под именем Канарио. О нем шла молва, будто он пришел сюда пешком из Чили и принялся помогать контрабандистам, пряча незаконно ввозимые товары в никому не ведомых тайниках, затерявшихся на просторах пампы.

Этот невысокий и щуплый бородач лет сорока пяти появился перед нами в сопровождении четырех собак. Не удостоив нас взглядом, он вытащил из зубов одной из них зайца, затем быстро и ловко развел костер. За каких-нибудь пять минут он с какой-то неправдоподобной сноровкой освежевал зайца, разделал его и бросил куски мяса на небольшую сковородку.

Около так называемой палатки — она была совсем крохотная и состояла из рваных лоскутьев — на ветке оливкового дерева едва защищенный от солнца висел небольшой, литра на три, бурдюк из козьей кожи, наполненный спиртным. Что ж, живя в таких условиях, недолго и запить, подумал я. Недели через две страсть этого охотника к пьянству привела к трагедии: он был раздавлен полицейской автомашиной, когда, упившись до положения риз, валялся на шоссе...