Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

Посередине огромной пустой гостиной мы поставили столик с бутербродами и французским шампанским, включили Билли Холлидей. Когда судья завершил свою тираду, мы выпили шампанского за наше счастливое будущее и прочую лабуду и закусили бутербродами. Поговорили о Вендее, правда, судья точно не знал, где она находится. Он все пытался вспомнить хоть какие-то французские слова, чтобы меня порадовать, но безуспешно, ему оставалось только глупо улыбаться, когда в разговоре возникала пауза. Я позвонила брату и Тютельке. «Поздравляю, — сказал Тото, — и когда же я смогу лицезреть физиономию твоего мужа?» Слово «муж» звучало так непривычно, что я не сразу поняла, о ком это он… Тютелька некоторое время напряженно думала, а потом сказала: «Я тебе сейчас зачитаю одну цитату, прямо про тебя». В трубке наступило долгое молчание, после чего Тютелька вернулась наконец с цитатой из некоего Онетти: «Все самое важное неподвластно мысли». Это единственное, что я запомнила, потому что все остальное было слишком сложно, да и голова у меня была занята другим. Тютелька пообещала прислать цитату телеграммой, если, конечно, эти кретины на почте не исказят до неузнаваемости великую мысль аргентинского прозаика. Алан позвонил родственникам в Вайоминг, точнее, оставшимся там родственникам, потому что его семья разъехалась по разных городам и штатам. Они тоже нас поздравили.

Рита подарила мне набор для домохозяек. В маленьком чемоданчике располагались: метелка из перьев, прихватки, специальная брызгалка, чтобы орошать курицу в духовке, и ложечки с зазубринками по краям для разделки грейпфрутов. Бонни спросила, собираемся ли мы в свадебное путешествие. Алан рассмеялся: он забыл об этом подумать. «Разве так можно? — проворчала Рита. — Что это за свадьба без колец и без свадебного путешествия?» Судья с ней согласился. Потом он скромно рыгнул, прикрыв рот ладонью, поставил бокал, пожал нам руки и вышел, держа спину прямо, как подобает представителю власти. Я спросила у Алана, сколько мы заплатили за церемонию. Он ответил, что церемония бесплатная, но он, по традиции, выписал чеки в пользу местного хора и пожарной части. Вскоре наши гости разошлись, и мы остались вдвоем. Мне хотелось сразу же забраться в постель, но у Алана возникла другая идея.

Мы взяли такси, чтобы всю дорогу целоваться. Таксист поехал по Парк-авеню, повернул на Пятую и остановился на углу Пятьдесят седьмой улицы, прямо перед «Тиффани». Я невольно вспомнила про Одри Хепберн и Трумена Капоте. Когда Алан расплачивался, таксист сказал, что любит подвозить молодоженов, потому что они всегда оставляют хорошие чаевые.

Алан оставил ему хорошие чаевые, и мы вышли из машины. Я не отходила от него ни на шаг: мне вдруг стало страшно. Некстати вспомнились многочисленные заметки из «Нью-Йорк Пост» про психов, которые бродят по улицам с револьверами в карманах и отстреливают счастливые парочки. А мы буквально светились от счастья, стало быть, нас замочат в первую очередь.

Жизнь была полна счастья. И подобна сну, который может закончиться в любую минуту.

А пробуждение, скорее всего, будет страшным. Нас наверняка пристрелят, и наша фотография окажется на первой полосе под заголовком «Stubbed in full honey moon»[50], или что-нибудь в этом роде.

Я стала оглядываться вокруг в поисках психов. А их, видит Бог, в этом городе предостаточно, и все на свободе. «По крайней мере, перед смертью я целый месяц была счастлива», — сказала я себе.

С тех пор как Алан отыскал меня у Риты, я парила в облаках. Правда, время от времени приходилось щипать себя за руки, чтобы убедиться в том, что это не сон.

Он примчался через полчаса после того памятного звонка. Прижал меня к себе с такой силой, что я едва не задохнулась, под умиленным взглядом Риты, которая, скрестив пальцы и обратив взор к небесам, горячо благодарила Пресвятую Богоматерь, бормоча все молитвы, какие знала. А он все сжимал меня в объятиях и просил больше никогда никуда не исчезать. С пианисткой все вышло ужасно. Увидев ее в аэропорту Ла Гардиа, он сразу подумал: и зачем она приперлась? Зачем она вообще ему понадобилась? Как бы намекнуть, что она здесь лишняя, что ему невыносимо ее присутствие в этих стенах, где еще остались мой запах, моя зубная паста, один носок и прекрасные альбомы, которые он листал не переставая, повторяя, какая я замечательная. Присцилла уже все решила: она разведется и переедет к нему в Нью-Йорк со своими тремя детьми. С тремя детьми! Ее муж не станет чинить препятствий. Он дает жене год на размышления, и, если за это время ее чувства к другому не остынут, она получит развод и приличные алименты. Осталось только найти достойную школу для детей. Трое детей! Подходящая школа! И все это с согласия мужа! Алан не знал, куда деваться. Под предлогом жестокой зубной боли он отправился спать в соседнюю комнату, в мою постель, где простыни еще хранили мой запах.

Мой запах… Он всю ночь шарил по кровати, ища мое тело, в ярости сжимая подушку, обзывая себя идиотом, последним кретином, самым дебильным мужиком за всю историю Америки, слепым мулом, тупым дегенератом, и в бессильной злобе снова утыкался лицом в подушку, обуреваемый нестерпимым желанием. Больше всего на свете ему хотелось заняться со мной любовью, именно любовью, именно заняться, а не перепихнуться впопыхах. Он воображал мизансцены, позы, ласки, и дикая боль пронзала все его тело при одной мысли о том, что он, возможно, потерял меня навсегда.

Навсегда.

Прижавшись к нему, я упивалась его словами, с закрытыми глазами повторяя: «Еще, еще любви, еще».

Он гладил мои волосы, целовал мои веки, похлопывал ладонью по моему затылку, словно желая удостовериться, что я рядом, никуда не делась, и продолжал свою историю.

На следующее утро они завтракали молча. Присцилла уже успела изучить свежий номер «Нью-Йорк Таймс» и составить список культурных мероприятий: фильмов, выставок, концертов. В результате Алан оказался в темном кинозале неподалеку от Линкольн-центра, на просмотре французского фильма.

— Я сам его выбрал, — признался он. — Мне хотелось слушать твой язык и вспоминать твой акцент, но о чем этот фильм, я не помню… Даже название вылетело из головы…

Вечером ему пришлось исполнить свой сексуальный долг, благовидных предлогов для отказа не оставалось.

— В нашей постели? — спросила я, впервые позволяя себе притяжательное местоимение.

— В нашей постели, — ответил он. — Можешь себе представить…

Представлять мне совершенно не хотелось.

Утром Алан заявил Присцилле, что у него срывается сделка с Найроби, и отправился на работу.

— Она, разумеется, не поверила. Посмотрела на меня как на мальчишку, который попался на карманной краже, и грустно так сказала: «Прощай». Я бы предпочел, чтобы она устроила сцену…

Он снял комнату в гостинице и оставался там до ее отъезда.

Из гостиницы он написал ей длинное письмо, в котором объяснял все, вернее, почти все: она слишком торопит события, он пока не готов принять на себя ответственность за нее и за троих детей, прежде всего за детей, потому что сама Присцилла, по его мнению, в опеке не нуждается, поскольку она женщина сильная и самостоятельная. А он всю жизнь мечтает стать кому-то опорой.

— У меня все проблемы с женщинами из-за этого, — признался он, перебирая губами мои волосы. — Они слишком организованные. Я хочу любить и защищать их, а они живут по графику, и график этот чрезвычайно напряженный…

Он улыбнулся, отодвинулся на миг и снова прижал меня к себе, да так, что я пискнула от боли.

Присцилла с достоинством упаковала вещи. Навела порядок в квартире, удалила накипь с кофейника, поставила анемоны в вазу и написала записку: «Тоо bad!»[51] Со вкусом у этой дамы все в порядке, и чувство юмора тоже в норме. Я бы с удовольствием с ней подружилась. Мне здесь так не хватало подруг…

Новый год Алан встретил в одиночестве, сидя в своей огромной полупустой гостиной и вглядываясь в светящуюся вывеску «Фуджи» за окном. Проверял, насколько серьезны его чувства ко мне. И в конце концов позвонил Бонни. Та сказала, что он, похоже, совершенно сбрендил, что его поступки абсолютно нелогичны, что она уже вообще ничего не понимает в нашей истории, и посоветовала обратиться к Рите.

А потом настала наша первая настоящая ночь. Ночь, когда он занимался любовью именно со мной, а не с безымянным телом и так, будто делал это впервые, будто никогда не опрокидывал меня на спину раньше. Он с величайшим трепетом относился к каждой клеточке моего тела, не пытался меня подавить и все время смотрел мне в глаза, словно боялся пропустить что-то важное. Мы любили друг друга на полу в гостиной, в спальне, в углу ванной. Угол ванной нам нравился больше всего. Шторка душа накрывала нас сверху, и мы вдыхали запахи мыла, шампуня, пены. Алану хотелось, чтобы мой аромат смешался со всеми запахами дома. Он постоянно что-то рассказывал, словно пытаясь наверстать упущенное время, когда не позволял себе откровенничать, опасаясь, что наши отношения зайдут слишком далеко. Сначала он был не слишком многословен, но постепенно, осмелев в моих объятиях, разговорился. Его предыдущие пассии меня совершенно не волновали, потому что теперь единственной была я. О своих романах, однако, мне рассказывать не хотелось. Я боялась его ранить, боялась, что он замкнется и снова замолчит, перестанет мне доверять. Кроме того, я, честно говоря, не была уверена, что окончательно избавилась от синдрома Жестокого убийцы. О своей ночи с Джо я тоже помалкивала. Алану этот эпизод мог бы показаться важным, что не соответствовало действительности. Возможно, настанет день, когда я расскажу ему обо всем. Но спешить не следовало. Он должен получше узнать меня, понять, что в этой жизни для меня действительно важно. Пока же я просто молча слушала его рассказы, а молчание не есть ложь. И, желая отплатить откровенностью за откровенность, поведала о любовном послании на долларовых банкнотах: