Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

салютуют зевакам, они строят глазки девицам, шлют им зазывные улыбочки, а соглядатаи смотрят и молчат. Только жирная и добродушная бакалейщица шепчет: «Бедные парни». Северянин блаженно улыбается, он говорит Ламберу: «Хорошо еще, что мы не на севере». — «Почему?» — «Они бы бросали нам в рожи что попало». Показалась колонка, и десять человек, сто человек выходят из рядов, идут пить. Мулю тотчас нетерпеливо бежит туда, он неловко наклоняется; они изнемогают от усталости, их плечи подрагивают; вода стекает по их лицам. Часовой ждет с отсутствующим видом. Они остались бы в деревне, если бы только захотели и если бы у них хватило мужества выдержать взгляды селян. Но нет, они поодиночке возвращаются, они торопятся, словно боятся потерять свое место; Мулю бежит, как женщина, крутя коленями, они толкаются, смеются, кричат, скандальные и дерзкие, как уличные парни; их рты раскрываются, как обнажающиеся раны, у них сконфуженные глаза побитых собак. Мулю вытирает губы и говорит: «Хорошо!» Он удивленно смотрит на Брюне: «Ты не пил? Ты не хочешь пить?» Брюне, не отвечая, пожимает плечами; жалко, что это стадо не окружено пятьюстами солдатами с примкнутыми штыками, которыми кололи бы задницы запоздавшим, жаль, что их не пинают прикладами: это вернуло бы их к реальности. Он смотрит направо от себя, налево, он оборачивается, среди этого леса заброшенных, пьяных, искаженных бесшабашным весельем физиономий он ищет лицо, подобное своему. Где товарищи? Коммуниста узнаешь с первого взгляда. Хоть бы одно лицо. Одно-единственное лицо, суровое и спокойное человеческое лицо. Но нет: маленькие, юркие, жалкие, они идут, наклонившись вперед, скорость увлекает их хилые неприкаянные тела, так называемый галльский интеллект запечатлен на их грязных лицах; вытягивая складки губ в нитку, сужая и расширяя ноздри, наморщив лбы, сверкая глазами, они оценивают, определяют, спорят, судачат, критикуют, взвешивают все за и против, смакуют возражения, настаивают и делают выводы, этот бесконечный силлогизм, в каждой голове свои доводы. Они идут послушно, они разглагольствуют на ходу, они с виду спокойны: война закончена; потерь не было; немцы, кажется, не слишком гнусные. Они спокойны, потому что сразу же оценили своих новых хозяев; их лица снова начинают источать галльскую сметливость, ибо это чисто французский предмет роскоши, которому в нужное время можно будет обучить и фрицев — с некоторой пользой для себя. Тополя, тополя, солнце протекает, полдень: «Вот они!» Ум примолкает, все стадо стонет от наслаждения, это не крик, даже не вздох: нечто вроде радостного обвала, тихого шелеста листвы, гнущейся под дождем. «Вот они!» — проходит через всю колонну, переходит из головы в голову, как хорошая новость, вот они, вот они! Ряды сжимаются, переливаются на обочину, длинная гусеница вздрагивает: немцы проезжают по дороге на мотоциклах, на танкетках, на грузовиках, выбритые, отдохнувшие, загорелые, с красивыми, спокойными и рассеянными лицами, похожими на альпийский луг. Они ни на кого не смотрят, их взгляд прикован к югу, они углубляются во Францию, молча вытянувшись, только их транспортируют задарма, это моторизованная пехота, да, так можно вести войну, а посмотреть на их пулеметы, ого! А маленькие пушки, ух ты! Вот это да, неудивительно, что мы проиграли войну. Толпа восхищена немецкой мощью. Она себя чувствует не такой виноватой: «Они непобедимы, никуда не денешься, непобедимы». Брюне смотрит на этих очарованных побежденных, он думает: «Это строительный материал. Он немногого стоит, но что делать — другого у меня нет». Можно работать везде и, безусловно, есть в этой мешанине и такие, которых можно использовать. Немцы прошли, колонна немного сползает с дороги, вот они на баскетбольной площадке, людские черные горошины, они садятся, они ложатся, они мастерят из майских газет большие шляпы от солнца; можно подумать, что публика занимает дешевые места на ипподроме, или гуляющие заполняют Венсеннский лес в воскресенье. — «Как это вышло, что мы остановились?» — «Не знаю», — отвечает Брюне. Он с раздражением смотрит на эту толпу, на разлегшихся людей, ему не хочется садиться, но это глупо, не нужно их презирать, это значит сорвать операцию, и потом, кто знает, как все обернется? Он должен беречь силы, он садится. Сзади него проходит немец, потом другой: они смотрят на него, дружески смеясь, и с покровительственной иронией спрашивают: «А где же ваши англичане?» Брюне смотрит на их черные мягкие сапоги, он не отвечает, и они уходят; длинный фельдфебель остается сзади и повторяет чуть ли не с укоризненной грустью: «А где же англичане? Бедные французы, где же ваши англичане?» Никто ему не отвечает, и он долго качает головой. Когда фрицы уже далеко, Ламбер цедит сквозь зубы: «В моей заднице эти англичане, и как не беги, они тебя обосрут». — «Как же! — говорит Мулю. — А?» — «Англичане, — объясняет он, — может, и, обосрут фрицев, но в конце концов попадут в наше положение, и выхода у них не будет». — «Это еще неизвестно». — «Конечно, известно, балбес! Это точно. Они корчат из себя храбрецов, потому что сидят на своем острове, но подожди немного, увидишь, что будет, когда немцы пересекут Ла-Манш. Раз французский солдат не мог устоять, где уж там англичанам!» Где же товарищи? Брюне одиноко. Вот уже десять лет ему не было так одиноко. Он хочет есть и пить, но ему совестно, что он хочет есть и пить; Мулю поворачивается к нему: «Скоро они дадут нам пожрать». — «Ты думаешь?» — «Кажется, фельдфебель сказал: скоро будут раздавать хлеб и консервы». Брюне улыбается: он уверен, что им ничего не дадут. Пусть все они слюнями изойдут, пусть на стенку лезут от голода. Вдруг некоторые пленные встают, за ними другие, потом встают остальные, и все снова отправляются в путь; Мулю в ярости, он бурчит: «Кто сказал: отправляться?» Никто не отвечает. Мулю кричит: «Ребята, постойте, они нам дадут поесть». Но слепое и глухое стадо уже вышло на дорогу. Они идут. Лес; бледные рыжеватые лучи пробиваются сквозь листву, три брошенные пушки семьдесят пятого калибра еще обращены на восток; пленные довольны, потому что есть тень; мимо проходит полк немецких саперов. Блондинчик, тонко улыбаясь, смотрит, как они шагают, он наслаждается, взирая на своих победителей полузакрытыми глазами, он играет с ними, как кошка с мышкой, он развлекается своим превосходством; Мулю хватает за руку Брюне и трясет ее: «Там! Там! Серая труба». — «И что?» — «Это Баккара{18}». Он становится на цыпочки, рупором складывает руки у рта и кричит: «Баккара! Ребята, входим в Баккара!» Люди устали, солнце бьет им в глаза, они послушно повторяют: «Баккара, Баккара», но, в сущности,