Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

– Верно, верно,— посмеиваясь в усы, согласился Турлай.— Продовольствие, стало быть, бесхозное… Что ж, конфискуем в пользу населения.

Председатель направился к выходу, но у самой двери вдруг резко обернулся, перехватив откровенно ненавидящий взгляд Жухлицкого.

– Нам с тобой любить друг друга не за что,— медленно произнес Турлай.— И верить друг другу тоже не приходится. А посему предупреждаю: сейчас весь чироканский люд собирается на Магдалининский, и если по пути или там, на месте, случится, не дай бог, какая провокация, ответ держать тебе. Даю в этом мое твердое слово. Придем сюда всем народом и спросим за все разом. Что с тобой тогда станется, догадывайся сам.

С этими словами председатель Таежного Совета вышел.

Оставшись один, Жухлицкий дал выход своей ярости — хватил залпом здоровенный бокал водки и вместо того, чтобы закусить, шваркнул об пол тарелку с солеными груздями.

Аркадию Борисовичу было из–за чего гневаться. Часа два назад Митька и Рабанжи — этот без одного уха — явились безоружные и рассказывали черт знает что: на них якобы напал Штольник, давнишнее пугало приискового бабья и детворы; они–де несколько раз стреляли в него; по словам Митьки, его выстрел почти в упор, «прямо в лохматую голову», прошел без видимых последствий; далее Штольник, мол, вырвал у Митьки винтовку и согнул ее в бараний рог…

Аркадий Борисович выслушал эту быль–небылицу, поразмыслил и решил так: уж коли Купецкий Сын, давно зная про магдалининские тайники, до сей поры не проболтался, то, скорее всего, и впредь будет помалкивать. Потому Жухлицкий не стал ничего предпринимать и уже начал успокаиваться, как вдруг, словно черт по душу грешника,— Турлай!..

Когда речь зашла о конфискации, у Жухлицкого, точно, мелькнула вгорячах мысль учинить такое, что отбило бы у приискового хамья охоту до чужого добра. Однако этот однорукий босяк оказался умен: Жухлицкий представил себе озлобленную, отчаявшуюся от голода толпу, выламывающую двери его дома, и внутренне содрогнулся. Гнев народа — это тебе не варнацкие ножи и не винтовки турлаевского воинства; гнев народа — почти божий гнев, уж это–то хозяин Чирокана понимал отлично. Поэтому, несмотря на выпитую водку, Аркадий Борисович принял решение трезвое и здравое — магдалининскими тайниками надо попуститься, дабы не лишиться неизмеримо большего…

Уже начинало светать, когда жители Чирокана пришли на Мария–Магдалининский. Заброшенный прииск, особенно мрачный сейчас, на исходе ночи, в первый миг заставил людей невольно притихнуть, но мысль о предстоящем быстро прогнала все страхи, и вот уже со свистом и криками зашмыгали расторопные мальчишки, заговорили мужики, смеясь, начали перекликаться бабы. От шума голосов проснулся в вершинах деревьев ветер, шевельнулся, вздохнул, и тотчас бодрящей свежестью потянуло над землей.

Купецкий Сын, важный — не подступись, вышел вперед и зашагал, показывая дорогу. В укромном месте, со всех сторон прикрытом кустами, остановился, ткнул ногой в ворох лесного гнилья:

– Откидай!

Команду мигом исполнили, и открылись доски. Убрав их, увидели черное устье шурфа.

– Здесь кули с мукой,— сказал Купецкий Сын, подумал и добавил: — Хорошая мука, крупчатка…

Люди теснились вокруг квадратной дыры, глядя на нее, словно на какое–то чудо, и молчали. Только из задних рядов раздался визгливый бабий голос:

– Что ж ты раньше–то молчал, идол!..

– Посторонись! — сквозь толпу протискивался Кожов с длинным шестом в руках.

Подойдя, он опустил его в шурф — шест ушел вглубь аршина на четыре,— потыкал.

– Что–то мягкое… Эх! — Кожов сел на край шурфа, поплевал на ладони и, цепляясь за шест, полез вниз.

– Остерегись, может, там бабай сидит,— пошутил многодетный Карпухин, и все облегченно рассмеялись.

– Эй!— глухо позвал из ямы Кожов.— Давай веревку.

Тотчас ее подали и через минуту вытянули тяжелый мешок, цветом и тугой округлостью приятно напоминающий сытого боровка.

– Пошло дело! — Турлай довольно пригладил усы и поглядел на Ваську: — Где еще?

– В штольне, тама…— Купецкий Сын указал большим пальцем куда–то за плечо.— Ну, опять же и по другим шурфам поглядеть надо… Вот дядя Гурьян, он туточки все знал, а я что…

Турлай похлопал его по плечу.

– Ну–ну, не прибедняйся — ты у нас орел. Веди–ка теперь в штольню.

К восходу солнца из разных мест было извлечено более девяноста кулей муки, около тридцати — различных круп, десяток огромных оплетенных бутылей с постным маслом, столько же цибиков чая и немало разной бакалейной мелочи. Все это тщательно подсчитывалось хозяйственным Алтуховым, заносилось в особую книжечку, а после складывалось на очищенной поляне перед развалинами былых приисковых строений. Сюда же постепенно собрались все люди. Стояли, негромко переговариваясь и как бы ожидая чего–то. Первоначальное оживление прошло, чироканцы помрачнели, словно их не радовали эти поистине бесценные нынче продукты. Притихли дети — Алтухов поделил меж ними пару головок сахара, и теперь они увлеченно похрумкивали давно забытым лакомством.

– Пошто мешкаем–то? — не выдержал наконец Карпухин.— Коль пошабашили, то вертаться бы надо, а?

– Успеешь! — отозвался Кожов, вполголоса разговаривавший в сторонке с мужиками.

Он подошел, поднялся на телегу и с высоты оглядел сразу примолкшую толпу. Поправил висевшую за плечом берданку.

– Довольны, да? Рады? — Всегда неулыбчивое его лицо было сейчас особенно суровым.— Вот пойдем сейчас по домам, сварим из этой муки болтушку, наедимся до отвала и спать завалимся. То–то счастье! А Жухлицкий пусть и дальше живет припеваючи. Говорит же вон председатель наш: не моги, мол, трогать его — сверху не велят…

Толпа глухо заворчала. А Кожов меж тем продолжал бросать колючие слова:

– Люди мы шибко смирные. Нам плюнь в харю — мы утремся да еще и спасибо скажем, верно?

– Ты пошто взялся над народом–то глумиться? — удивленно проговорил кто–то.

– Не я, а сами вы глумитесь над собой! — возвысил голос Кожов.— Сволочь Жухлицкий сто кулей муки гноил в шурфах, а вы помалкивали да с голодухи пухли вместе со своими детишками. Что, не правда? Бывает, найдет собака зарытую кость, грызет и рычит: не подходи! Ну, а как сгрызет, снова хвостом виляет, смотрит, не подбросит ли кто еще. Так и вы!

– Эй, эй! — закричало уже несколько голосов.— Ты про дело давай!.. Вовсе спятил мужик!.. Пакости–то говорить мы и сами умеем…

– Не нравится? — Кожов зло усмехнулся.— Тогда скажи мне любой из вас, что б он делал, не будь этих кулей? Молчите? А съедите все, тогда — снова зубы на полку? Или на поклон к Жухлицкому? Нет, дорогие граждане, эту старательскую моду жить одним днем надо бросать. Хочешь хорошо жить завтра — с мироедами кончай сегодня! Айда громить Жухлицкого! — Он сорвал с плеча берданку и потряс ею над головой.— Реквизируем его добро в пользу таежной бедноты!

– Вер–р–на! — рявкнули из толпы.— Долой Жухлицкого!.. К ногтю паразитов!..

Люди зашумели, заволновались. В нестройном гуле голосов нарастающе слышалась угроза.

Побагровевший Турлай шагнул к телеге, но его остановил Алтухов.

– Погоди–ка, председатель,— негромко произнес он.— Я тоже кое–что хочу сказать.

Он влез на телегу и стал рядом с Кожовым, говоря ему:

– Ты со своим «громить» обожди. Революция — не разбой: пришли, ограбили и ушли. Нет, брат, новую жизнь не грабежом надо ставить, а работой. Вот ты давеча правильно сказал, не одним, мол, днем жить надо. Впереди вся осень, вся зима, а продуктов, кроме этих, у нас нет. И коли будем сидеть без дела, кто вспомянет о Чирокане, кто поможет? Советской власти, как я понимаю, нахлебники да бездельники не шибко нужны. Кормить только за то, что ты таежный пролетарий, она не станет. Работать надо, граждане, работать…

– Слышь–ка,— подергал Алтухова за штанину стоявший возле телеги Карпухин.— Где ее взять, эту самую работу?

– К этому и веду,— спокойно отвечал Алтухов и, обращаясь ко всем, продолжал: — Работа у нас, мужики, одна — добывать золотишко. А для этого, хочешь не хочешь, придется забрать у Жухлицкого прииски, национализировать их, стало быть.

– Так сказано же, не велят, дескать, сверху,— снова встрял оглядистый Карпухин.

– Во–вот, растолкуй–ка нам, почему не велят–то,— пропищал въедливый старик Байбородин, еще и доныне золотнишник, каких поискать.

– Дело тут такое,— обстоятельно начал Алтухов.— Работать прииск — дело нешуточное, сами знаете. Глаз да глаз нужен. Опять же бумаги разные писать, заработок начислять и разное прочее. Скажем, ты, Карпухин, мог бы управлять прииском?

– Ну, где мне… и я грамоте не учен…

– О! И выйдет так, что от старого хозяина прииск забрали, а новый хозяин не знает, с какого боку к нему подступиться. Глядишь, окажется прииск вовсе ничейным. Ну, а коль так, то тут и хищничество может начаться и всякое иное безобразие. Посему наверху и порешили оставить пока прииски у старых хозяев, чтобы те за ними доглядывали.