Лилея - Елена Чудинова

Наконец воды Нила начали сходить, а граф Пуатье прибыл. Состоялся королевский совет. Решалось одно — идти на Александрию либо на Каир. Многие склонялись к тому, что поход на Александрию должен быть успешен. Однако ж королевский брат граф Артуа настаивал идти на Каир. «Чтоб убить змею, надо раздавить ей голову», — твердил он, кутая в сию броскую фразу свою неспособность стратега. Но Людовик послушал второго своего брата, и это было второй его ошибкой.

Все свои ошибки и вины граф Артуа весьма вскоре искупил мученической смертью. Случилось то, когда войско, оставя позади долину Нила, направилось по правому притоку к Мансуру, где угнездился враг.

Под Мансуром крестоносцы задержались, слишком неудобна для штурма была переправа через канал Ашмун с его крутыми берегами. Людовик приказал соорудить плотину, что осушила бы канал. Строить приходилось под прикрытием сколоченных наскоро дощатых галерей: рыцари шутки ради окрестили те галереи «кошачьими замками». Христиане возводили плотину — сарацины подрывали берег со своей стороны, и вода прорывалась в канал. На головы строителей из вражеского стана сыпался с громким шумом «греческий огонь»: едва не погиб брат короля герцог Анжуйский, тушивший охваченный пожаром «кошачий замок».

Уставши от сих состязаний, более строительных, нежели воинских, граф Артуа решился на вылазку через брод, что сулили ему показать за мзду местные жители.

Брод оказался пригоден, хоть и неширок. Однако ж передвиженье к крепости воинов — людей графа Артуа и некоторых увлеченных им с собою рыцарей-тамплиеров, не прошло для врагов незамеченным. На берегу крестоносцев уж ждали вооруженные всадники. После краткой сечи сарацины обратились в бегство. И подзадоренный успехом граф Артуа решился преследовать врага, хоть и был предупреждаем опытными воинами, что сие не разумно.

Эмир Фахр-ад-Дин пребывал в лагере под Мансуром и занимался в бане окраской своей бороды. На коня он вскочил мокрым, со стекающей на белые одеяния рыжей вохрой. Кто настиг его и прикончил? Гийом ли Длинный Меч либо Рауль де Куси, что мчались, состязаясь с тамплиерами, в авангарде, вместе со своим сеньором, сам ли граф Артуа? Эмир не имел воли сопротивляться. Сарацины текли в Мансур и дальше, на Каир, сея панику, повествуя, что конец близок.

Гийом де Соннак, магистр ордена тамплиеров, отговаривал графа вступать в Масур. Узкие улочки городишки сулили множество ловушек. Артуа, своевольный гордец, часто перечивший даже брату своему королю, пропустил предостережения опытного вояки мимо ушей. А при нем, между тем, не было даже арбалетчиков — только лишь кавалерия!

И кавалерии оказалось негде даже развернуться для боя в тесном городском лабиринте. Смерть валилась на головы христиан сверху — с кровель и заборов, от нее нельзя было укрыться.

Сир Жуанвиль с коннетаблем Эмером де Боже тщились прорваться в Мансур, где, как сделалось им известно, укрепился для обороны молодой граф. Тщетно! Три сотни рыцарей полегло в Мансуре, а Гийом де Соннак лишился там зеницы ока.

Выставив головы убитых гнить на стенах Каира, магометане воспряли духом.

О гибели графа Артуа, самого непокорного, но и самого любимого из братьев, Людовик несказанно скорбел.

За гибелью королевского брата последовала трясовица. Мор вошел в лагерь из вод Нила. Судорога стягивала мышцы, кожа темнела и трескалась, десны во рту гноились. Предвестником скорой смерти было кровотечение из носу. Заболевшие почти не выживали. Заболел вскоре и король, проводивший много времени со страждущими. Перенося хворь на ногах, он приказал отступать к Дамьетте. Дорогу по суше преграждали сарацины. Рекою сам король отступать отказался, приказавши вместо того погрузить на суда раненых. Некоторых раненых, впрочем, дожидавшихся на берегу когда их поднимут на борт, поубивали вторгшиеся на место снявшегося лагеря сарацины. Людовик, отступавший в самом арьегарде, заметивши нападение, успел воротиться и защитить остальных.

Сам же он был так плох, что три раза за день лишался чувств. Наконец, к вечеру, хворь взяла над ним верх. Из-за болезни короля арьегард промедлил и оказался отрезан.

В деревушке под названьем Сармосак ослабевшего вконец короля внесли в дом, вверив заботам кстати оказавшейся там христианки. Не чаяли, что Людовик дотянет до утра. В эти часы погиб под мечами сарацин доблестный Гоше де Шатийон, защищавший одр королевской болезни.

Король попал в плен со своею орифламмой.

ГЛАВА XXXI

«Так вот, чего с плащами-то было», — подумала Нелли меж сном и явью. Не вдруг поняла она, что низкая каменная горница, окутанная предрассветным густым мраком, расположена в жилых покоях замка. Как оно заведено в вовсе старых замках, в Керуэзе спервоначалу отводились под жилье залы в донжоне, но немного после обыденная жизнь хозяев переместилась в возведенные отдельным зданием одноэтажные палаты. Нелли была такой уставшей, что даже не успела побрезговать тем, что на короткой старинной кровати с непонятно зачем нарочно отломанною рамой полога верно недавно спал кто-то из врагов.

Сколь же мало доносят до нас гишторические книги! Елена в волнении спустила босые ноги на холодные каменные плиты. Король Людовик ходил в поход тогда-то, через столько-то лет пошел вдругорядь. И все, и ничего боле! Или же просто она, избалованная грезами, не способна ничего иного извлечь из сухих строк? Да, похоже так. Вить рассказы о Людовике свекра почти столь же живы, как ее виденья. Почти, а все ж не так.

Ставня на единственном окне не было. Нелли не без усилия растворила тяжелую раму с мелко набранными слюдяными стеклами и уселась на удобный подоконник: он был вглубь больше, чем в ширину.

Еще и дома, особенно в отроческие годы, любила она эдак сиживать по ночам в открытом окне. Вокруг чуть колыхалась шелестящая под веяньем слабого зефира густая черная листва, сквозь прорехи коей просвечивали темные клочья неба. Что-то ты шепчешь, листва? Отчего ты, Краса Франция, раскрываешь так щедро сердце свое случайной чужестранке?

Полно, чужестранка ли она здесь, разве не мать она Платона Роскова, де Роскофа, как все чаще ныне сама она выговаривает? Сколь же богат ты вырастешь, Платон, ты вместе и Росков и де Роскоф, коли, конечно, неумная мать твоя сумеет все сие до тебя донести, ничего не растерять!

Нелли засмеялась невольно: что было ломать голову над тем, чего хотел от нее святой король? Все куда как просто: должна она унести с собой отсюда память этих своих видений, рассказать о них сыну. Что ж еще, кроме того, могли означать его слова: «дай мне прибежище в твоем дому»? Больше им и значить решительно нечего.

— Кому это не спится в такой час? Тебе, дама Роскоф?

Ан Анку, вылепившись из темноты, ступил на лужайку. Немудрено, что она не услыхала его шагов: разве можно услышать в ночи поступь шуана?

— Тебе не спится, я чаю, Ан Анку, — ответила с улыбкою Нелли.

— Не вали с больной головы на здоровую, когда б я лег, я бы и спал, так у добрых людей заведено, — хмыкнул шуан. — Просто за делом прилечь недосуг.

— Что ж за дело у тебя? Небось ты не на часах.

— Вестимо, нет. Язык нужен, хочу добыть.

— В каком же ты смысле без языка? — заинтересовалась Нелли. — Уж не в прямом, коли говоришь изрядно. С французским у тебя, поди, получше, чем у меня с бретонским. Может тебя русскому среди ночи поучить?

— Эк тебя разбирает, — проворчал Ан Анку, впрочем не сердито. — Помолись ко, да почивай себе праведным сном, ничего нету лучше перед самым утром.

— Эй, Ан Анку, погоди! — воскликнула Нелли увидав, что тот уж ступил под деревья. — Язык! Конечно, язык! Так вы зовете пленного, да? За кем охотятся, чтоб расспросить?

— Ясное дело. Надо ж знать, будем мы в осаде или как. Недосуг мне, дама Роскоф, предрассветье недолго.

— А ты б взял меня сходить за языком! — Еще накануне ребячество не вспало б Нелли в голову, но недавний долгий сон наполнял все существо ее странною бодростью. Да и можно ль уснуть, гадая, что ж привело святого короля в Карфаген?

— Еще не хватало, — рассердился шуан. Сказать по чести, его трудно было попрекнуть: Нелли и сама понимала, что Ан Анку едва ль пойдет у ней на поводу.

— С кем ты? — из темноты появился Анри де Ларошжаклен: к поясу его было приторочено нечто вроде мешка. Уж не пленника ли он в мешке понесет, подумала Нелли, которую, по определенью Ан Анку, впрямь разбирало. — Мадам де Роскоф! Отчего Вам не спится после столь чреватого событиями дня?

— А Вы тож идете за языком, Анри?

— Собрался, как видите.

— Анри, Бог троицу любит, возьмите уж и меня! — попросилась Нелли сколь могла кротко.

В лице молодого дворянина проступило мучительное колебание. Нелли, как по книге, прочла в нем, что искус провести час другой в ее обществе слишком силен и почти перебарывает благоразумие.