Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что еще важнее, в июне 1908 года Николай II, реагируя на конфликт между военными и переселенческими властями, приказал сенаторам провести расследование дел в Туркестане. Ответственность за расследование легла на графа К. К. фон дер Палена (1861–1923), отпрыска старинного и знаменитого рода остзейских дворян. Официально Палену было дано задание изучить возможности передачи края из ведения Военного министерства в ведение Министерства внутренних дел; в частности, «его главная задача состояла в устранении препятствий, которые устаревшая военная бюрократия ставила на пути усиления русской колонизации в регионе» [Morrison 2012а: 6–7]. Пален не был статистиком, но как квалифицированный юрист и многолетний управляющий гигантским поместьем своей семьи в Лифляндской губернии (современные Эстония и Латвия) он опирался в своей деятельности на твердую приверженность законности и некоторые познания в сельскохозяйственных вопросах (особенно в животноводстве) [Pierce 1964: viii-ix][459]. Получив приказ Николая II провести ревизию, Пален за две недели собрал группу молодых чиновников, которые помогали бы ему в установлении фактов, и отбыл в Ташкент [Там же: x-xi].
Хотя Палену было ясно, какой от него ожидался ответ, после года работы он пришел к выводам, принципиально противоположным тем, которые желали видеть его начальники: он резко критиковал практику колонизации в степях Семиречья (и в оазисах Туркестана), а также лежавшую в ее основе идею – расчет земельных норм с целью узаконить изъятие земель у казахских скотоводов.
Палена уж никак нельзя было принять за противника империи или колонизации. В его решительном заявлении об исторической цивилизационной миссии России в Средней Азии звучит слабое эхо викторианской политики, что вполне укладывались в русло его эпохи:
Оставить каждого при своем, ввести племена Туркестана в круг христианских культурных понятий и форм быта, поднять богатство края повышением его производительных сил, создать из него богатую русскую колонию, а не нищую деревню – вот единственная цель, достойная русской власти и соответствующая как потребностям центра, так и местным интересам [Пален 1910: 419].
Пафос его пространных докладов, касавшихся переселенческих дел, состоял исключительно в том, что колонизация в том виде, в каком она понималась Белецким и другими чиновниками Переселенческого управления, отвлекала от этой миссии, подрывая авторитет Российской империи среди ее менее цивилизованных подданных.
В трех различных регионах – Семиречье, которое ранее входило в состав Степного генерал-губернаторства и в котором преобладали казахи Старшего жуза, собственно Туркестане, населенном узбеками и сартами, имевшими давние традиции ирригационного земледелия, и Закаспийской области (современном Туркменистане), недавно завоеванной и включавшей в себя обширные пустыни, – Пален обнаружил административный хаос и нищету. После года исследований он пришел к саркастическому выводу: «…всякий рубль, затраченный из средств государственного казначейства на поддержание современных форм переселения, идет не на пользу государственную, а на приуготовление в недалеком будущем аграрного кризиса на окраине» [Там же: 430]. Некоторые критические замечания, как заметил А. Моррисон, изучая более ранние черновые варианты, осевшие в центральных имперских архивах, были в докладе значительно смягчены: они касались именно практики колонизации, которой управляли продажные чиновники и которую осуществляли ленивые, жадные поселенцы [Morrison 2012а: 10]. В отличие от прежних экспериментов по колонизации, в которых были задействованы небольшие группы тщательно отобранных крестьян, теперь, по утверждению Палена, в край прибывает множество переселенцев-«шатунов», без ресурсов и без желания обрабатывать землю; они пьянствуют, распространяют венерические болезни и «проявляют большую беспечность в борьбе за существование» [Пален 1910: 15, 162–163]. В результате
на плодороднейшей почве Семиречья, где при разнообразии природных условий и широком распространении искусственного орошения могли бы с успехом процветать многие отрасли интенсивного хозяйства, русскими поселенцами ведется хозяйство самое экстенсивное, с сохранением всех тех приемов, которые привели к таким тяжким последствиям в Европейской России [Там же: 150].
Пален был недоволен и чиновниками местного отдела Переселенческого управления. Он обнаружил, что эти люди, коррумпированные и политически неблагонадежные, особенно пресловутый С. Н. Велецкий, регулярно недоплачивали казахам компенсацию за изъятую из их пользования землю, набивали свои карманы государственными средствами, выделенными на переселение, и массово предоставляли земельные участки городским жителям, которые никогда не думали обрабатывать их самостоятельно [Там же: 64–67,205–208,229]. Все это происходило, утверждал он, вопреки желанию и усилиям губернаторов и областных начальников. Собственно, все это соответствовало жалобам туркестанских администраторов старого закала, чье противодействие колонизации и послужило поводом для ревизии. Однако то, что Пален встал на их сторону, оказалось неожиданностью. Но продажность чиновников, ответственных за переселение, и массовое изъятие земель, которым успешно промышляло местное население, оскорбляли как его чувство справедливости (порожденное в равной степени выучкой законника и лютеранским благочестием), так и прагматическую заинтересованность в достижениях Российской империи в Средней Азии.
Если бы К. К. Пален на этом остановился, весьма вероятно, что его доклад был бы воспринят как не представляющий угрозы или, по крайней мере, не разгромный. Несанкционированное перемещение крестьян в той или иной форме было вечной головной болью для российского государства; в том, что провинциальные чиновники относились к своим должностям как к синекурам, также не было ничего нового. Это были поверхностные явления, вопросы, которые можно было бы решить с помощью энергичной чистки или списать со счетов как неизбежные сбои в любом крупном государственном предприятии. Но удар Палена пришелся по самому сердцу колонизации в том виде, в каком ее желало проводить Переселенческое управление – по нормам. Любопытно, однако, то, что его возражения вовсе не представляли собой веских аргументов против идеи «планомерной» колонизации; он последовательно доказывал, что под лоском объективной истины, который был придан нормам, скрывалась лежавшая в самой их основе иррациональность[460]. Он высмеивал потуги С. Н. Белецкого и его подчиненных на бездумное применение системы норм Щербины к Семиречью без дополнительных местных исследований и без учета экономических и естественно-исторических различий между цветущими предгорьями этого региона и степями Семипалатинской и Акмолинской губерний [Пален 1910:37–41]. Он утверждал, что скудные разведывательные данные, на которых основывалось это решение, «ни в какой мере не заслуживали доверия»; абстрактное использование норм, оторванных от реальности, приносило вред как колонистам (сохраняя «для целей кочевого скотоводства значительные пространства удобных для
