Страна Печалия - Софронов Вячеслав

И отец Аверкий хорошо понимал, права она. Здесь, в Тобольске, молодых парней хоть пруд пруди, а вот добрых девок или баб на выданье днем с огнем не сыщешь. Не каждая мать согласится с дитем в Сибирь студеную ехать и растить его здесь. Одни мужики и живут, да парни молодые. На десятерых из них, коль посчитать, едва ли одна невеста найдется.

Есть, конечно, бабы гулящие, которых служилый народ по необходимости в дом приводит, но живут с ними тайком, без церковного венчания, а случится ехать в иное место, то с собой не берут, передают со смехом, словно вещь ненужную, дружкам за разовую добрую выпивку. Но, надо сказать, парни, что на сибирской службе состоят, хоть бабским вниманием и не балованы особо, но обжениться не спешат, полагая резонно недолгое время пребывания в этих краях. Почти у всех там, на родной стороне, зазнобы остались, может, и дождутся женихов своих. Это, опять же, надо родительское благословение получить, а то привезешь с собой молодую жену, а там ее в мужнину семью и не примут. Тоже закавыка непростая, которую сходу не решишь.

Уже пару раз заявлялись сваты, от таких, намекали, мол, хорошо бы сговориться… О приданом выведывали, думая, что батюшка наверняка скопил тут немало, будет, чем жениха порадовать. Но отец Аверкий знал цену таким женихам, поскольку сам обвенчал не одну сотню молодых, а потом невольно узнавал на исповеди о житье их совместном. Надо сказать, счастливых браков он для себя не отметил, хотя кто его знает, где оно, женское счастье, запрятано. А дочек своих любил, жалел и лихой доли им, само собой, не желал. Потому сватам не говорил ни да, ни нет, решивши повременить в надежде на более достойных женихов, желательно из своего же духовного сословия.

Хотя и знал наперечет всех городских и служителей, и диаконов, и пономарей, среди которых тоже особо достойных женихов назвать не мог: такие, как он, иереи, само собой, все женаты, да и другие церковные служители тоже. Поповичей же в возрасте достойном было всего двое, но, судя по всему, отцы их желали видеть невестками своими отнюдь не дочек отца Аверкия, поскольку все знали о его несложившихся отношениях с владыкой. Не то чтоб шарахались от него, но и дружбу особо не заводили. Потому вряд ли когда решатся породниться с ним, надеясь на более выгодные партии для сынов своих.

А время шло, и поповны день ото дня все более и более наливались спелыми соками, глаза у них становились какими-то масляными, речи томными и, не ровен час, недалеко и до греха. Тут глаз да догляд нужен. Потому и решил отец Аверкий вместе с матушкой, что сразу после Святок, если только вновь пожалуют прежние сваты или иной кто, не мешкая соглашаться на свадьбу, а там как Бог даст…

К тому же преклонный возраст отца Аверкия не давал возможности надеяться на хорошее место в родных краях. И сам он в глубине души понимал, что служит уже не так, как ранее, без былого огонька и благочестия, больше надеясь на помощь диакона Антона, который в нужные моменты подсказывал ему, что за чем следует. Память-то стала далеко не та, что ранее и порой он вдруг во время акафиста с удивлением останавливался и долго соображал, какой канон сейчас требуется ему читать. Благо, что Антон службу знал хорошо и, однажды заметив сбой, стал сам без смущения помогать настоятелю, ничуть не сетуя на него. Был он к тому же парнем малообщительным и вряд ли выносил сор из избы, то есть не трезвонил направо и налево о немощах престарелого иерея.

Так или иначе, но пока что отец Аверкий продолжал служить в одном из самых почитаемых в городе приходов при Вознесенском храме, куда хаживал на службу сам сибирский воевода князь Василий Иванович Хилков и все его близкие. И не просто хаживал, но не раз удостаивал отца Аверкия чести великой, подходя к нему исповедоваться, а затем и причаститься. Поначалу батюшка смущался от того, что волей-неволей, а узнавал о таких делах, о которых простому смертному знать и вовсе не положено. Воевода временами пускался в перечисление грехов, совершенных им не только в бытность свою в Сибири, но вспоминал многое из юности и каялся при том истово, со слезой, ненамеренно хватая батюшку за рукав и притягивая к себе. Нет, и на Страшном суде не признался бы отец Аверкий в откровениях тех, но носил их в себе ежечасно, и если исповедные слова иных людей быстро выветривались из памяти, то грехи воеводы никак не желали оставлять его, и мучили донельзя, лишая сна и покоя.

Несколько раз князь приглашал его в свои покои, оставлял отобедать, интересовался семейством, выспрашивал об отношениях с владыкой, на что отец Аверкий и не знал, что ответить, терялся, нес какую-то чушь, мол, любое начальство — от Бога и грех великий — думать о нем, а тем более говорить что-то худое.

Но князь Василий хитро смотрел на батюшку и, словно по открытой книге, читал все, что тот пытался скрыть, повторяя: «Ладно, напускать туману-то, знаю, все знаю, что у вас там, на архиерейском дворе, делается. Все мне о том известно. Владыка чихнет, а мне впору «будьте здравы» кричать. Не хочет он со мной дружбу водить, сторонится, а я не в обиде. Пусть живет как знает, меня его дела не касаются. А вот тебя, батюшка, он не жалует, точно говорю. Потому как то мне неведомо. Сам думай, ты его человек. Рано ли, поздно ли, спровадит он тебя из города, помянешь тогда мое слово…»

Отец Аверкий и верил и не верил словам воеводы, и оттого еще больше брал его страх не столько за свое, сколько за будущее своих домашних, и молил Господа лишь об одном — чтоб побыстрее сыскались женихи для дочек.

Меж тем о приглашениях его на двор к воеводе стало быстро известно архиерейским приказным, о чем те немедля донесли владыке. После того отец Аверкий заметил, что архиепископ еще более переменился к нему, стал сух, холоден, и хоть худых слов при нем не говорил, но чувствовалось по всему, прав князь Василий, недолго оставаться ему в Тобольске.

Совсем приуныл отец Аверкий и боялся сказать о том матушке, опасаясь ее слез, причитаний, рева дочерей. И во всем виноват не кто-нибудь, а он один, смиренный иерей, который всю жизнь исправно служил, нес свой крест, не помышляя о дурном, а теперь вот и не знал, как на старости лет повернется его жизнь. И он терпеливо ждал, надеясь на исконно русское: авось и на этот раз пронесет. Может, и грянет гром, но стрела огненная непременно пролетит мимо, не опалив седин его. Так и жил, веря и не веря в благополучный исход из непростой ситуации, в которой он неожиданно не по своей вине оказался.

А совсем недавно прослышал он, что прибыл с Москвы новый протоиерей и ставят его на службу не куда-нибудь, а в его собор, который он не без оснований считал своим, прослужив там без малого добрый десяток лет. Он не представлял, как сложатся у него отношения с этим приезжим, но понимал, добра ждать нечего. Два медведя в берлоге никак не уживутся, а потому последнюю ночь провел без сна, думая о несправедливости жизненной, когда у одних все идет как по маслу, а другие тянут лямку из последних сил, даже не надеясь на лучшее.

* * *

…Когда ранним утром отец Аверкий услышал осторожный стук в окно, то решил, что прибыл посланник от владыки, и живо соскочил с постели, босым побежал к двери, не замечая, как бешено бьется в груди сердце, готовое выскочить вон и упасть на холодный пол. Проснулась и матушка, почуяв недоброе, приподнялась на подушках, напрягла слух, пытаясь услышать разговор раннего посланца с мужем. Но по первым словам узнала голос Федьки, церковного звонаря, и успокоилась, тяжко вздохнула, перекрестилась, но тут до нее долетели слова о том, что отца Аверкия немедленно требует в храм кто-то из приезжих. Батюшку часто вызывали то к новорожденным, то к болящим, но чтоб кто-то требовал… такого ранее не бывало. «Заступись за нас, Царица Небесная», — прошептала она и спросила у вернувшегося к постели мужа:

—

Кто там зовет тебя? Чего случилось?