Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

Ожидания Волгина были далеко превзойдены. Он понимал, что Савелов приехал расстроить дело Соколовского, что программа Рязанцева погибнет. Но Савелов сделал гораздо больше. Он сказал помещикам, что они могут совершенно безопасно оттягивать освобождение крестьян, могут тянуть его так, что и конца не будет проволочкам.

Лица помещиков делались веселее по мере того как Савелов раскрывал им истину. Усатый старик, вытягиваясь к Волгину, шептал: – Мы ошибались, милостивый государь, вы сам видите, перед нами виляют хвостом. Нас боятся, милостивый государь, – понимаете, нас боятся? – Что вы скажете? Ваши друзья, все эти Рязанцевы и Соколовские, больше ничего как пустомели – не правда ли?

– Они честные люди; желая добра народу, они искренне желают добра и дворянству. Я в этом случае хороший свидетель, потому что не выставляю себя вашим другом. Я не говорю, что мне было приятно думать, что им избегнете бед, приняв их советы, и не скажу, что огорчен тем, что вы теперь отвергнете их советы. Отвергайте, мне все равно. Идите тою дорогою, которую открывают вам слова Савелова. Идите ею. Я не буду плакать о вас. Забывайте, что Савелов интригант, который заботится и о ваших головах столько же, сколько о благосостоянии народа.

– Хорошо, грозите, милостивый государь: ваши угрозы не слишком-то страшны; войско разгонит ваших милых мужичков.

– Я знаю это, милостивый государь. Будет разгонять, пока будет разгонять. И до той поры, пока будет разгонять, вам нечего бояться.

– Милостивый государь, о чем вы говорите, позвольте спросить?

– О том, милостивый государь, что мужицкий бунт не важная опасность для вас. Войско легко подавляет мужицкие бунты.

– Вы грозите революциею, милостивый государь?

– Понимайте, как вам угодно, милостивый государь. И запретить, если вам угодно донести на меня, не могу.

– Хорошо, милостивый государь. Теперь мы будем понимать ваши желания, – сказал усатый старик и отвернулся слушать Савелова.

Объяснив помещикам истинное положение дел, Савелов перешел к пустословию, требуемому дружбою:

Правительство исполнит свою обязанность охранять порядок. Конечно, и дворянство исполнит свою обязанность добросовестно заняться освобождением крестьян. Для этого дворянству будет очень полезно познакомиться с трудами специалистов, изучавших великий вопрос. Не дружба только, но и строгая истина заставляет его, Савелова, сказать, что самый ученый труд по великому вопросу принадлежит его другу, знаменитому нашему юристу, Григорию Сергеичу Рязанцеву, – полились великолепные фразы в честь друга и горячие убеждения, чтоб дворянство приняло к сердцу благородные мысли знаменитого юриста…

Волгин обдумывал между тем, как ему поступить. – Знаменитый юрист сиял, радуясь тому, как прекрасно внушает его друг, чтобы помещики полюбили его мысли. Он станет ораторствовать как ни в чем не бывало.

И пусть бы себе ораторствовал. Но Соколовский поднимет скандал, если не отнять возможности поднять скандал. Челюсти Соколовского были стиснуты, глаза горели; по легкому подергиванию костлявых плеч его было видно, что его бросает в лихорадку от негодования,

– Надежда Викторовна, я уйду из-за стола. Будьте добра, скажите, что со мною дурно, но что беспокоиться обо мне нечего, – скажите, что пройдет. – Волгин встал и пошел из обеденного зала.

А Рязанцев продолжал сиять, в близком ожидании минуты, когда начнет красноречиво излагать свои принципы, так сильно рекомендуемые его другом.

Выходя из обеденного зала, Волгин услышал стук порывисто отодвинутого стула и тяжелые, торопливые шаги. Соколовский догонял его. – Прошедши до зала, в котором совершал свое преступление над бахромою, Волгин остановился и обернулся.

Соколовский был бледен как смерть; на дрожащих углах губ у него выступала пена.

– Куда вы? Вы изменяете?

– Изменяю, Болеслав Иваныч. Вы сам видите, мы с вами не могли бы сделать ничего. – Вы стали бы принуждать меня говорить, что мог бы я сказать? – Грозить революциею, как и погрозил вашему усатому старику? – Не говоря о самом себе, – не говоря даже и о том, что это значило бы компрометировать хозяина, спрошу вас: не было ли бы это смешно? Кто же поверил бы? Кто не расхохотался бы? – Да и не совсем честно грозить тем, во что сам же первый веришь меньше всех.

Соколовский опустился на диван, закрыв лицо дрожащими руками:

– Идите, будем бороться с ними! – воскликнул он через минуту, вскакивая.

– Полноте, Болеслав Иваныч; какая тут борьба?

– Нет, я пойду!

– Незачем, Болеслав Иваныч. Слушать Рязанцева они станут и без вашей протекции: люди благовоспитанные; сами просили его говорить, надобно выслушать, хоть уже и не для чего. И после обеда прослушают его программу и похвалят, – зачем быть невежливыми, нелюбезными? – Не хлопочите, обойдется без вас. Лучше поедем со мною. Хочу взглянуть, что с Левицким. Может быть, уже пришел в сознание. Поедем, – а то еще компрометируете себя.

– Нет, я пойду к ним! Буду бороться!

Волгин покачал головою. – Скука с такими несговорчивыми людьми, как вы, Болеслав Иваныч, – скука, уверяю вас, – очень основательно рассудил он.

– И можно ли было ждать от Савелова такой измены?

– Измены никакой нет, – совершенно справедливо объяснил Волгин. – Вы хотели выставить помещикам положение дел в ложном свете. Савелов исполнил прямую свою обязанность, опровергнув клеветы, которые взводили вы на правительство.

– И неужели все погибло?

– Не могло не погибнуть, если бы Савелов и не услышал вовремя о вашей затее. Она держалась только на недоразумении, на одурении от первого впечатления. Все равно, – истина разъяснилась бы, – с обыкновенною своею основательностью отвечал Волгин и объяснил, что жалеть не о чем. Пусть бы и удалось ныне заставить помещиков подписать программу Рязанцева, – через несколько дней они отреклись бы от нее. И были бы правы: подписи их получены обманом, – стали бы говорить они. И точно, обманом. Все дело было совершенно пустое и, правду сказать, недобросовестное. Нечего и жалеть, что оно расстроилось. – Объяснивши это, Волгин вздохнул, подумал, подтвердил: – Да, пустое дело, не стоит жалеть, – и прибавил: – Ну, так что же, поедем, Болеслав Иваныч?

– Нет, я пойду к ним, буду бороться до последней минуты!

Волгин покачал головою и был совершенно прав.

– Изменить, – струсить перед дворянством, кто бы мог ждать этого после победы над Чаплиным!

– Эх, Болеслав Иваныч! – Отдельную личность можно победить, – а целое дворянство, – помилуйте! – Что такое Савелов, чтоб сметь ему и подумать о борьбе с дворянством?

– Такая слабость, такая трусость! – Между ними нет ни одного государственного человека!

– Эх, Болеслав Иваныч! – возразил Волгин, покачавши головою. – Я удивляюсь вам, как это приходит вам в голову такое странное требование, – уверяю вас, это удивительно, – подтвердил он, подумавши, еще покачал головою и пошел в переднюю, остановился, сказал: – Ну, что же, Болеслав Иваныч, поедем со мною, – гораздо лучше, – уверяю, – но, не получивши никакого ответа от Соколовского, протянул руки вставить их в подаваемую слугою шубу, вздохнул, еще раз покачал головою и надел фуражку, после чего совершенно успокоился ото всех своих волнений.

Но более сильное волнение, и волнение радостное, ждало его.

Он надеялся, что найдет Левицкого уже пришедшим в сознание; почти с полною уверенностью в этом он подходил к той комнате, в которой провел столько мучительных часов у постели больного, и все-таки он едва удержал крик восторга, услышав из этой комнаты голос жены: она говорит с Левицким, Левицкий пришел в сознание, Левицкий вне опасности!

– Здравствуйте, Алексей Иваныч, – хорош я? – проговорил Левицкий. Он был еще чрезвычайно слаб и едва мог протянуть худую, худую руку входившему. – Что там, у Илатонцевых? Лидия Васильевна рассказала мне, что вы были у них.

– Хорошие люди, и отец и она, – в особенности она. С какою милою привязанностью она говорила о вас, Владимир Алексеич! – Она и на меня смотрела будто на родного, из-за того, что мы с вами любим друг друга.

– Да, она очень добрая и милая девушка, – отвечал Левицкий. – И я знаю, что она очень любит меня.

Эти слова совершенно сбили Волгина с его мыслей. При своей сообразительности он был совершенно уверен, что Левицкий спешил уехать из деревни именно для того только, чтобы удалиться от Илатонцевой, – что Левицкий влюблен в нее, что любовь его была несчастна. Теперь, при помощи той же сообразительности, он увидел, что ровно ничего такого не должно было быть. Очевидно, чувства Левицкого к Илатонцевой были совершенно спокойные, дружеские, – такие же точно, как и ее к нему.

– Они оба будут чрезвычайно обрадованы, узнав, что вы стали говорить.