Дневник - Софья Островская

Вчера же – вызов в ЖАКТ[384], где милиция официально объявляет мне о постановлении по ходатайству отца о проживании в Ленинграде: отказано – на четырех бумажках. Глаза ЖАКТов, милиции и посторонних посетителей жадно и осторожно следят за моим лицом. Бумаг на руки не выдают. Просто расписываюсь: тогда-то мне объявлено о том-то. Все.

15 [ноября], воскресенье

Первая полноценная ночь – после люминала. Заснула после 2-х, проснулась в 10, очень радостная и благодарная, со свежей головой, с внутренней улыбкой: был сон, ночь была во сне. Температура еще держится, но выше 37,5–[37,]7° C не поднимается. Урок с моей красивой ученицей: Chanson de Roland[385]. Срочный перевод трудного почерка. Как в почерках проявляется человек, не тот, внешний, известный всем, а другой, спрятанный, глубинный и мало знакомый. Два лица – три лица, а может быть, и больше. И редко, редко знаешь любимых и близких, но пришедших извне, из мира, из жизни, из чужой крови, из чужого дома.

Запомнить:

Людей выдумывать не надо.

Не требовать от них больше того, что они должны дать.

Из того, что они дают, уметь извлечь ценность – единственно нужную.

И на многое, на многое смотреть сквозь пальцы.

И то, что есть, никогда не сравнивать с тем, что могло бы быть.

Тогда жизнь будет и легка и прекрасна.

Все дни – и почти все часы – заполнены людьми. Сегодня вечером должны были прийти Тотвены – и не пришли: старик был днем – жаловался на жену, на ее ревность – скучно.

За окнами – ноябрь, мокрый, с ранними сумерками, с поздними рассветами. Унылый месяц. Каждый год встречаю и провожаю его болезнью. За окнами – пути людей, театры и концерты, кабаки и больницы, тюрьмы и вокзалы. За окнами – мир. И мир этот – и весь мир, больше этого мира – во мне, со мной, близкий и чужой. И я тоже – и близкая ему, и чужая.

Хорошее чтение: Моруа – «Cercle de Famille»[386]. И целая грудка непрочитанных книг, тем более интересных, что они еще не прочтены.

Завтра Анта. Вернулась из Хибин[387]. По-видимому, остается в Ленинграде. Хорошо это. С ней всегда любопытно – несмотря на тьму и ложь. Или, может быть, именно поэтому.

И завтра же Киса: со своим романом и с портнихой, у которой вместе заказываем эпатирующие платья.

Но о чем же я тоскую? О чем думаю? Ведь мне же больше ничего не нужно. У меня же есть… как будто все – как будто все.

Воют ветры, ветры буйные,Ходят тучи, тучи черные…[388]

По радио передают концерт Веры Духовской – какой чудесный голос и какой странный смешанный репертуар: классический романс и партизанская песня, народная песня и звуковое кино. Жаль.

Мысль – замедленное действие (Моруа)[389].

27 ноября, пятница

Кажется, из всех русских писателей больше всего я люблю Салтыкова-Щедрина.

На улице – легкий сахар снежка. После плеврита начала выходить с внимательной и издевательской осторожностью к себе. 24-го обедала с отцом у Тотвенов: вместе мы не выезжали с ним больше 12 лет. Неприязни и раздражения больше нет: глубокое и спокойное равнодушие. Возможно, что выравнивание моего настроения происходит главным образом от Luminal’а, к которому я начинаю питать пристрастие.

Чтение разное и неплохое.

По временам яростные взрывы тоски, переходящие в тупое и нудное ощущение скуки. Постоянно нужен высокий вольтаж.

Удивительная творческая опустошенность: не пишу и не могу писать. Отношусь к себе с глубочайшим равнодушием и опять-таки с издевательством: зачем и о чем?

После уничтожения призраков наступает полоса мертвой трезвости – очень разумной трезвости, очень логичной и удобожизненной. В такой разумной и логичной трезвости живу теперь я. Живу в единственно возможном для меня плане – в плане полной и ясной реальности. Сопротивление мое на все высшее выражено очень серьезным коэффициентом жестокости.

Я не хочу полетов – никаких.

28 ноября, суббота

Падает снег. Под кружевной метелью выходила по делу. Около почты грузовик наехал на панель и искалечил человеков. Толпа, любопытная к смерти и страданию, стояла густо и гудела почти радостно. Потом дома: внимательное и холодное чтение статей в журнале «Под знаменем марксизма»[390] – карандаш, выборки, отметки.

Полностью принимаю марксистскую оценку творчества Толстого[391]. Иначе я о нем и не думала – может быть, только другими словами и с менее заостренной точностью.

5 декабря, cуббота

Каждый вечер – высокая температура: до 38 °C и больше. Главным образом дома.

Каждое утро, когда сижу перед зеркалом, вижу в своем отражении не себя, а бабушку – ту, особо любимую, которую никогда не знала, потому что умерла она в 1895 году.

Каждый день – разные дела жизни (и маленькие и большие). Острые вестники злобы и раздражения перемешаны с утешительными минутками растроганности и мгновениями нежности.

Позавчера отец выехал в Москву – устраиваться через каких-то главков на юг. Жил все это время не у нас, а где-то на Васильевском, где по знакомству ему устроили комнату за 100 рублей в месяц. Приходил завтракать, обедать. Рассказывал о том, кого видел, где был, и, как и раньше, рассказывал туманно, неправдиво, с непродуманной до конца ложью, с мелкой и неумной фальшью. По-моему, искренне отец умеет только злиться и ненавидеть. Всегда вслепую, но всегда искренне. И с ним и от него устали очень.

Все-таки странно, что он – мой отец.

И с люминалом и без люминала – сны, сны, замечательные сны. Никогда не хочется просыпаться…

Вечером – вместо радости раздражение и отчужденность. Нераспечатанная пачка душистых папирос. Сброшенный свитер. Жар.

Полчаса. Сорок минут. Может быть, час.

Головная боль. Аспирин. Усталость.

6 декабря

Молчаливый день.

8 декабря, вторник

Вчера: больной Эдик, тихое и очень позднее утро, неожиданное возвращение из Москвы отца, внесшее смятение в нашу праздничную тишину. Удивительная легкодумность в этом человеке, связанная с оптимистичным фатализмом игрока. Полная отчужденность.

Падал снег. Было скользко и мокро. Поздние дни петербургского ноября. Улица. Маникюрша. Фонари. Рекламы. Духи к именинам Кисы. Отрывистое чтение «Безобразной герцогини» Фейхтвангера[392]. Телефонная консультация по вопросам английского перевода. Телефонные разговоры с издательством. К вечеру – пустая болтовня с жильцом, который собирается на Шпицберген: честно желаю ему удачи, потому что соблазнительно в течение года жить без жильца, каким бы милым и удобным он ни был.