Ольга, лесная княгиня - Елизавета Дворецкая

Ростислава осеклась, будто усомнилась: не сболтнула ли чего лишнего?

Эльга помолчала в некотором недоумении. Странно было думать, что моравский бог прислал Мистину в глухой плесковский лес, чтобы спасти ее из лап Князя-Медведя.

Откуда он про нее знал?

Какое ему было до нее дело?

«Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие», – повторила она про себя.

В этих словах было нечто воодушевляющее, хоть и малопонятное. Это «вси людие», услышанное в Киеве, где смешались выходцы из разных родов и племен, под общим именем «русь» стремящиеся куда-то вдаль, казалось, означало гораздо больше, чем «все люди», которых она могла представить себе раньше. «Все», состоящие из кривичей, словен, полян, древлян, саварян, варягов и прочих, – были частью какой-то великой, немыслимой общности, намного превышающей род и племя не только численно, но и чем-то еще, чего она пока не понимала. Известная ей ранее плесковская русь почитала разных богов – славянских, северных, чудских и даже голядских; это не мешало ей жить в согласии, да и разница в обрядах была несущественная. И как они совместно приносили жертвы, так и, подразумевалось, боги совместно примут их. Но сейчас будто луч солнца мелькнул вдали за облаками: на миг померещилось, что некое неведомое божество широко распахивает объятия, готовое принять всех без разбору, любого рода, племени и языка. Одно – на всех, кто носит звание «человек». Здесь, в Киеве, где «все» такие разные, оно было бы вполне уместно.

Но одновременно что-то иное зацепило Эльгу в этой малопонятной речи и обратило мысли в другую сторону.

А когда она сообразила, что именно, по спине продрало морозом.

Сейчас, когда она впервые поведала вслух о своем последнем походе в лес, вылезло воспоминание, которому она все эти долгие дни старалась не давать ходу.

Когда Князь-Медведь вел ее в свое логово, они прошли через сторожу Буры-бабы. В воротах та угостила их киселем – пищей мертвых, и тем открыла дорогу в Навь.

На выходе обратно полагалось выпить живой воды и вновь присоединиться к живым.

Но ведь…

Она миновала сторожу, вися спиной вперед на плече у Мистины, при этом кричала и звала Уту… Сзади раздавались вопли и шум драки.

Казалось, лесные куды набросились на парней, осквернивших святилище! Беглецы промчались через ворота, потом неслись по лесу, ей приходилось прятать голову от хлещущих ветвей, и все же она пыталась разглядеть, бежит ли Ута сзади.

Какая там живая вода! Про нее никто и не вспомнил.

И вот получилось, что телом Эльга вышла в Явь, душой оставаясь в Нави… Никто об этом не знает, кроме нее самой.

Но… живая ли она на самом деле?

Помертвев от одной этой мысли, Эльга тайком оглядела себя, притронулась к щеке. Пальцы были холодны, но щека, как всегда, – мягкой, теплой, гладкой.

Никому не приходит на ум, что эта красивая девушка, которой все так восхищаются… принадлежит Нави.

Нет, не может быть!

Она себя чувствовала как обычно. Не хуже, чем дома.

Даже горе от потери родителей отступило и виднелось сквозь дымку, уже не причиняя прежней боли. Здесь, в Киеве, Эльга стала почти другим человеком, живущим иной жизнью. А скоро она выйдет замуж, переродится из девушки в женщину, и все прежнее окончательно утратит над нею власть.

И все же было жутко.

Как будто она часть самой себя забыла на чужой могиле – и оттуда в душу постоянно веет холодом.

Эльга думала об этом по дороге домой, на Олегову гору.

И поэтому даже не заметила, что суета на княжьем дворе сегодня превышает обычную.

Она толкнула дверь княгининой избы, думая отдохнуть в полутьме и прохладе от жары ранней осени, и вдруг остановилась: в избе звучал мужской голос. Но это был не голос князя, единственного мужчины, который мог запросто сюда войти. И не жалобщик какой – голова с поклоном, руки с подносом. Хрипловатый резкий голос не просил, а скорее бранился.

Что за ворог в избе у киевской княгини?

– А мне плевать! – услышала Эльга, открывая дверь. – Сунулись бы они ко мне, я бы им дал возмещение! Да они должны в ноги кланяться, что живыми пустили! А коли не понимают своего счастья, так я научу!

Кто-то из полутьмы порывисто шагнул к двери, едва не отпихнув Эльгу, которая собиралась войти.

Она попятилась, вытаращив глаза от изумления. Какой-то рыжеватый, невысокий парень в серой шерстяной сорочке шагнул через порог и почти столкнулся с ней; окинув ее быстрым хмурым взглядом, в котором читалось мимолетное удивление, он пошел дальше, вон со двора.

Эльга вошла, собираясь спросить, что все это значит; увидев ее, Мальфрид, стоявшая с растерянным лицом, всплеснула руками и бросилась бежать.

– Стой! – закричала она, выпрыгнув за порог. – Инги! Иди назад! Иди, кому говорю!

Эльга вышла вслед за ней во двор.

Парень, который едва не сбил ее с ног, нехотя вернулся от самых ворот.

– Инги, – примирительно произнесла Мальфрид и протянула к нему руки. – Постой! Посмотри – твоя невеста приехала!

И указала на Эльгу, застывшую, будто деревянный кап.

Парень снова взглянул на нее.

Не помня себя от изумления, Эльга взглянула на него в ответ.

Они были почти одного роста, хоть он и раздался в плечах куда шире. Обыкновенное лицо, рыжеватые брови. Голова выбрита, как это делают в летних походах, чтобы не разводить вшей и не умереть от жары под шлемом с войлочным подшлемником. Поношенная серая рубаха мало вязалась с серебряной хазарской серьгой.

Холодноватые голубые глаза.

Перед Эльгой стояла ее судьба, а она все не верила в это.

И ему, похоже, было вовсе не до нее. Два раза проехав по девушке взглядом с ног до головы и обратно, Ингвар развернулся и без единого слова вышел за ворота.

Эльга в немом изумлении обернулась к Мальфрид.

Та безнадежно махнула рукой:

– Все по той драке деревлянской… Едва приехал, а сразу… Совсем вежество забыл…

«Это он? – хотелось спросить Эльге. – Мой муж?»

Но язык не поворачивался.

А между тем сомневаться не приходилось. Это он.

Тот самый, кого ей так расхваливали.

Захотелось расплакаться от разочарования и обиды. Эльга не отдавала себе отчета, что, глядя на Мистину, который ее сватал за Ингвара, и этого последнего представляла таким же, только еще лучше, как князь лучше любого в дружине.

А он… и посмотреть не на что, так еще и…

Ей было больно от этого оценивающего взгляда, в котором сквозь досаду пробивалось равнодушие, но никак не восхищение.

Слепой он, что ли?

Вся кровь бросилась ей в лицо; к счастью, возмущение вытеснило желание заплакать, и Эльга лишь сжала зубы.

Не понравилась она ему? Поди, в уличах получше видал?

«Ну, погоди же! – мысленно крикнула она ему вслед. – Если я тебе нехороша, так и я получше найду! Недолго будет и трудиться! Женишок, кривобокий горшок! Ты еще мне поклонишься!»

Этот день Эльга запомнила надолго.

Он ее просто оглушил.

Она сидела у Мальфрид, стараясь сдержать гнев и не выложить княгине, что думает об ее неотесанном брате. И о свадьбе с этим чучелом она мечтала, как о великом счастье? Что же ей – на роду напрядено быть отдаваемой каким-то сплошь медведям криволапым?

В глубине сердца она понимала: сама виновата, слишком много напридумывала, пока ждала.

Сравнения с девичьей мечтой мало какой живой человек выдержит.

Но вина не только ее: Ингвара ей перехвалили. Воспевая его отвагу в походах, кмети и воеводы не приняли в расчет, что девушка в придачу к этому ждет еще и красоты, и вежества. И сама их добавляет тому, о ком ее учат думать хорошо. А потом встречается с тем, что есть на самом деле…

Вдруг во дворе кто-то закричал:

– Ингоревы хазар бьют! Двор разоряют, жгут конец!

Среди «жидов хазарских» были разные люди: какие-то путем торговли со всем светом нажили большие богатства, другие сами, бывало, одалживали денег у воевод, как Леви бен Ханука. Лет пять назад тот занял у Свенгельда сто ногат, но в торговой поездке на него напали еще какие-то лиходеи, убили и забрали все имущество. Брат его Яаков, поручитель, оказался должен сто ногат, которых у него не было, из-за чего Свенгельд целый год держал его в цепях, пока иудейская община не собрала ему шестьдесят серебряных монет. Тогда Свенгельд выпустил должника под поручительство самых уважаемых обитателей Козарского конца; те вручили Яакову письмо с призывом к единоверцам собрать недостающее, и с этим письмом Яаков пошел по белу свету добывать оставшиеся деньги[11].

Жили они за крепкими частоколами, а те, что побогаче, и держали наемную охрану, набранную главным образом из варягов. В Киеве жидов не любили еще со времен хазарского владычества: поляне за близость со сборщиками дани, а русы – как соперников за власть над торговыми путями. К тому же бог у них был собственный и всего один, и он запрещал им тесные отношения с иноверцами – несмотря на то что последние их поколения уже и не знали других языков, кроме словенского, и многие «жиды» носили словенские имена. Например, старейшина Козарского конца – Гостята сын Кавара Когена.