Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Одна муха подохнет — тысяча муравьев народится. По полу вокруг моей кровати ползают мухи, радуясь солнечным лучам и комнатному теплу. Они совсем съежились в предчувствии надвигающейся зимы, но все-таки время от времени пускаются в недолгий полет, а затем снова начинают кружить по настилу. Им хорошо известно, что дни их сочтены. И все же они, смертницы, выпущенные на прогулку в тюремный двор, перемещаются по отведенному им пространству, притворяясь, что к ним возвращаются силы, и вкладывая в это притворство всю присущую мушиному племени злокозненность, всю свою трусость и садизм. Даже гоняются друг за другом, даже совокупляются. На пороге смерти и так далее — совокупляются. Многие еще дотянут до завтра, отведают пиршественного яства — свежей крови болотной дичи, а затем упадут в угол кверху лапками и будут кружить, расправив крылышки, и кататься по полу, словно в какой-то игре, и все-таки это будет их смертный час, зима убьет их. И тотчас выползут артели муравьев и потащат дохлых мух в муравейник, потому что когда одна муха издохнет, как известно, народится сто муравьев и миллион червяков.

И снова белогубая улыбка. Покуда мухи ползают по полу, космический странник замер в ожидании на первой странице газеты. Если бы ему описали баснословные приключения португальцев, которым за много веков до него довелось плыть в недосягаемое, он, может статься, не поверил бы.

А впрочем, какая разница, поверил бы или нет. Кивать на памятники нашим первооткрывателям в ответ на подвиг космонавта — довод тех, кто забыт историей, от него уже тошнит. Его повторяют во всех академических речах, во всех официальных обзорах событий — осточертело слушать. Да у Олдрина и времени на это не было бы. Он слишком занят будущим для того, чтобы обратить внимание на изгоев двадцатого века.

…Вот цена, которой расплачиваемся мы за свое время: «Точно тебе говорю, — сказал мне как-то Томас Мануэл, — у каждого времени своя цена». У него на глазах редели леса, их деревья перемалывались на целлюлозных фабриках (он сам работал на одной такой, а что поделаешь); у него на глазах истреблялась дичь («Еще немного — и нам останутся только инкубаторские куропатки и консервированные кролики», — угрожал он); в глухих городках открывались столовые самообслуживания («скорожралки», как он их называл), где вместо бесхитростного и весомого льна подавались бумажные салфетки («туалетная бумага, только место применения другое»); у него на глазах сыновья эмигрантов прогуливались по Гафейре с транзисторами («музыкальная тара»), — все это происходило у него на глазах, и он не питал иллюзий.

— Такова цена времени. Пришлось смириться со всем этим дерьмом, чтобы были «ягуары» и сафари.

— И чтобы не было такого голода…

Его ответ:

— Надейся, надейся. В наши-то дни, когда придумали хранилища для спермы, а население растет таким манером! Очень хотелось бы знать, как это они покончат с голодом. — И прибавил без паузы, в порыве откровенности, которого мне не забыть: — Сперма в ампулах, до чего додумалась эта сволочь. Они нам в подарок парочку рогов, пастеризованных в лучшем виде, а мы еще должны за это низко кланяться науке. Холера. Им же плевать на чрево собственной бабки.

А что, если за горечью, звучащей в реплике Томаса Мануэла относительно хранилищ спермы, а также бабушкиного чрева, что, если за этой горечью и за озлоблением, вспыхнувшим так неожиданно, прячется отчаяние человека, полагающего, что он не способен сделать обитаемым женское чрево? Я задаю вопрос, это всего лишь предположение. Да, впрочем, как проверить такое предположение?

Судя по всему, что известно мне об Инженере и его стиле, я не могу себе представить, чтобы он явился к врачу и послушно прошел обследование на бесплодие. Все, что угодно, только не это. Коль скоро есть в жизни мужчины какие-то стороны, о которых не говорят, то эта — одна из них, если только нам всем не придется выстроиться по ранжиру в списке, разграфленном в зависимости от показаний сперматограммы. Нет уж, не надо. Уж лучше неопределенность. Уж лучше выяснить самому, поставив эксперимент вне дома, как поступают многие наши сограждане, делящие свое время между поместьем и кабаре. Но в этом случае кто второй участник эксперимента?

Я быстро просматриваю донжуанский список Томаса Мануэла — разумеется, тот небольшой его фрагмент, который удержался у меня в памяти, — и выбираю среди его подруг одну из самых свободных и наименее закомплексованных: ее имя — Гатуша, Гатуша Абрантес Лемос; как-то раз он описал мне ее, рассказывая одну историю про полицию. Мать-одиночка — стало быть, уже проверена, — и красавица, и индивидуальность — счастливое сочетание («racée»[44] — такое слово он употребил, говоря о ней); в ту пору эта самая Гатуша еще не была владелицей модных магазинов в Каскайсе и еще не вступила в связь с промышленником, который разбился насмерть, потеряв сознание за рулем. Вот где Инженеру следовало попытать счастья, может, и получилось бы. Примеров хватает, более того, я сам бывал на попойках, которые вошли в историю рождения детей мужеска пола. Ecce homo[45], вот мое виски. Пью его во славу лучшего детородного органа, который когда-либо существовал.

Приняв такое решение, Томас Мануэл, видимо, сделал первые вылазки. Но тут нужна осмотрительность: даже если допустить, что действительно родился бы сын, кто мог бы поручиться перед ним, Инженером с целлюлозной фабрики, что сын действительно от него? Сколько ни клялась бы гипотетическая Гатуша, сколько бы ни плакала и все прочее, разве избавился бы он от гложущих сомнений? «Запомни хорошенько, — взывала вековая мудрость Палма Браво, — кто делает детей чужой жене, теряет попусту время и сноровку».

Он был предупрежден вовремя, теперь встану-ка я с кровати и подойду к окну. От окна к кровати, от кровати к окну, что еще можно делать в Гафейре.

Ну как, замолчал, мой критический дух?

XIV

(…) Владелец рисовых плантаций, скотовод и председатель жюри на коннозаводческих выставках Жоан Б. де Л. клянется и божится, что ни разу в жизни не взял расписки с кого-либо из прислуги, потому что в свои шестьдесят восемь еще не разучился верить людям на слово. В рождественскую ночь у него за столом собираются не только члены семьи, но и слуги, а когда у кого-то из крестьян, работающих в родовом его поместье, рождается ребенок, Жоан Б. де Л., где бы он ни находился в этот момент, всегда посылает подарок «на зубок»: золотую цепочку, если родилась девочка, две акции Сельскохозяйственной компании «Ж. Б. де Л. и наследники» — если мальчик. «Строю социализм на свой собственный лад», — любит он повторять.

Вспоминается мне и другой благодетель — из весьма далекого прошлого, — который сеял незаконных детей среди своей челяди и каждой любовнице дарил красный платок. История весьма и весьма стародавняя. Я слышал ее от падре Ново, а он, в свою очередь, слышал эту историю от кого-то еще школьником. По одной версии герой умер от основательной порции дроби; а по другой — дело кончилось помешательством: состарившемуся и обедневшему герою виделись полчища женщин в красных платках. Предпочитаю вторую версию.

XV

Каждый год море прорывает песчаную перепонку, врезанную между двумя грядами дюн, перехлестывается через нее, прокатывается между обеими грядами и обрушивается на лагуну, оплодотворяя ее новой жизнью. Просторное лоно вод, мирно покоящееся на слое ила, бушует, выходит из берегов, а затем, когда все утихнет, в нем появляются новые поселенцы — серебристые искорки с трепещущими хвостиками; и лагуна обретает безмятежную величественность, она как бурдюк, забытый в низине среди сосняка и весь светящийся от рыбьих спин.

Путешественник, который ткнет пальцем в карту автодорог и проведет им по побережью, непременно наткнется на лагуну между голубизной океана и коричневатыми пятнами холмов. Если он охотник, тем лучше: дольше будет ее помнить, потому что очертания у лагуны своеобразные — словно гусиная лапа отпечаталась на бумаге, — и по этой причине я склонен думать, что лагуна — порождение гигантского летучего ящера, который много миллионов лет назад, возвращаясь откуда-то с других континентов, опустился передохнуть в этом месте, и лапа его продавила землю так, что брызнула вода. Миф? Пусть так. Как бы там ни было, это не первый миф в личном списке сочинителя истин, уже описавшего библейские воды и допотопных рыб[46]; и очертания лагуны, словно мираж, будут тревожить воображение проезжего охотника.

Но у местных жителей представление о лагуне глубже и в то же время туманнее. У лагуны и у рода Палма Браво одна и та же история, и поскольку у обитателей Гафейры нет иного путеводителя, кроме воспоминаний, а также труда его преподобия аббата, то они теряют сон, заплутавшись в таком количестве поколений фидалго и в такой путанице преданий. Это зеркало воды в устье низины представляется им огромной торжественной папертью, опоясанной фризом, изображающим его правителей, — барельефом, искрошившимся от времени, на котором невозможно разобрать лица.