Мадемуазель Шанель - Кристофер Гортнер

Мы беседовали о многом. Профессиональный политик и теперь канцлер Казначейства Великобритании, он служил на Кубе, в Индии, Судане и Египте, командовал батальоном на Западном фронте.

— Надеюсь больше никогда не столкнуться с подобным ужасом. Порой недостаточно делать то, что можешь, приходится делать, что должен. А до́лжно было воевать с Германией, хотя нам стоило это жизни тысяч наших лучших молодых мужчин. — Он признался, что обожает свиней, заставив меня рассмеяться. — Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. А свиньи относятся к нам как к равным.

А еще он сказал, что его привлекают люди, добиваться цели которым не мешают никакие препятствия.

— У меня такое чувство, что и вы тоже из них, мадемуазель. У вас в глазах светится бесстрашие, — произнес он, и я почувствовала невысказанную печаль, гнет невидимого бремени у него на душе. — Моя мать была американкой, и у нее тоже было это. А вы вполне уверены, что в ваших жилах течет чистейшая французская кровь?

Я заверила его, что чище и быть не может. В этот долгий день, пока мы ждали возвращения охотников, у нас был не менее долгий и очень откровенный разговор. После гибели Боя такого у меня не было ни с кем. Я поведала ему историю всеми забытой девочки из Обазина, которую переполняли мечты, которая очень хотела добиться чего-то в жизни. Раскрывая перед ним душу, я была уверена, что все это останется между нами, что мое доверие — для него вещь священная.

Когда я закончила свой рассказ, он задумчиво кивнул:

— Позиционирование — вещь на первый взгляд не такая важная, но на самом деле определяющая все. Я вами восхищаюсь. Вы научились не только идти против ветра, но и подниматься благодаря ему. Большинство людей лезут из кожи вон, чтобы исполнить чьи-то ожидания, но нам с вами известно: то, чего от нас ждут, редко совпадает с нашими собственными желаниями.

Когда вернулся с охоты Бендор, Черчилль встал и вразвалочку пошел к выходу. Проходя мимо Бендора, он потрепал его по руке:

— А она у тебя просто подарок, твоя мадемуазель. Смотри веди себя соответственно.

— Коко, — бросила я вслед Черчиллю; он остановился в дверях и оглянулся. — Зовите меня Коко.

Черчилль улыбнулся и поклонился.

Бендор удовлетворенно усмехнулся:

— Послушай, неужели этот негодяй околдовал тебя, пока меня не было?

— Почти, — ответила я. — Тебе повезло: он, в отличие от тебя, женат.

Год завершился разводом Бендора. Связь его со мной, естественно, ни от кого не укрылась: я еще не успела ступить на берег Англии, как газеты объявили меня очередной герцогиней Вестминстерской. Бендор, казалось, был в замешательстве. А вот я уже стала подумывать, на что это будет похоже, если я перееду жить к нему.

За несколько недель, что мы провели вместе, разъезжая от Итон-Холла до замка в Кейтнессе, в горах Шотландии, я поняла, что его образ жизни мне даже нравится: свободен от забот и тревог, связанных с работой, и от неудобств, связанных с моей известностью. Я уже не прочь была поменять занятие пошивом одежды высокого класса и продажей духов на титул и все связанные с этим преимущества, почести и комфорт частной жизни. Но это же и пугало меня, пугала собственная неожиданно открывшаяся тяга к исполнению каких-то обязательств после того, как я так долго отвергала эти идеи вообще. Никогда прежде я не хотела этого, даже когда была с Боем, по крайней мере, пока он не женился. Может быть, меня заботила мысль, что если Бендор не сделает мне предложения, он найдет другую женщину? Хотела ли я просто развлечься с ним, понимая, что рано или поздно он оставит меня ради какой-нибудь более приличествующей его титулу добродетельной дамы со средствами, тремя именами и готовой предоставить ему свое чрево?

Эта сумятица в мыслях порождала новые беспокойные вопросы. Я еще ни разу не забеременела, хотя возможностей было полно. В Венеции Мися как-то злобно обронила, что, мол, она надеется, я предохраняюсь. А я, по правде говоря, совсем не предохранялась. Бой это делал, да, он пользовался презервативами, но у нас бывали случаи, когда они протекали или рвались, а после его гибели я об этом вообще не думала. Я говорила себе, что приучила собственное тело (я считала, что человек силой разума способен на это) и не беременею, потому что не хочу. Мы с Дмитрием вели себя безответственно и бездумно, и можно считать, что мне повезло. С Бендором мы заключили негласное, но само собой разумеющееся соглашение: либо он пользуется презервативами, либо вынимает до того, как брызнет семя, как это делал когда-то Бальсан.

Теперь же я стала беспокоиться. Скоро мне будет сорок один, и если я способна забеременеть, то мне нельзя тянуть с этим. И все же, когда я рассуждала о возможности стать матерью, что-то в душе противилось этому. У меня был Андре, к которому я относилась как к собственному сыну, а он жил далеко, учился в закрытой школе, за его ежедневным существованием присматривают другие. Я знала, слишком хорошо знала, что такое жить без родителей, вдали от того места, которое называется домом. Я делала все, что могла, чтобы обеспечить Андре приличное содержание, но вряд ли можно считать подобную заботу о нем материнской. Я вела себя так, как только и могла вести себя такая, как я, — как добросовестная, сознательная, но не близкая родственница, скажем как тетушка.

Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.

— Не забудь, — сказал он, стоя передо мной, какой-то нескладный в длинном пальто и шляпе, — летом у нас круиз на Ривьеру. Ты обещала найти для этого время.

Я улыбалась, кивала:

— Не забуду. И скоро увидимся в Париже, да?

— Само собой.

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

9

1926 год стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя première, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.